Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Терзания этого молодого «странного субъекта» и смятение его родителей были одной из функций того молчания, которое окружало этот «новый вопрос». Автор предлагал «популярно и доступно» осветить на затронутые им вопросы, оперируя мозаикой текстов, почерпнутых им из научных и авторитетных европейских источников. Голос русского «странного субъекта», сочетавшего язык медицины с правами человека, звучал за завесой анонимности и был чревовещателем гомосексуальной эмансипации Запада и модерной эпохи. В последние годы царизма несколько малоизвестных русских переводчиков и издателей открыли книжному рынку Российской империи новейшие европейские публикации по «гомосексуализму» (как сексологического, так и апологетического характера). Эти издания часто были адресованы врачам и юристам, но прежде всего авторы, переводчики и издатели стремились начать разговор с непрофессиональной широкой аудиторией читателей с образованием. Заявления о «среднем поле» теперь звучали не только в кулуарных переговорах между «педерастами» и властями, но и в растущем общественном поле, которое возникло благодаря ослаблению цензуры печати после революции 1905 года.

Краткий период квазиконституционного правления и парламентской политической системы (1905–1917 годы) был отмечен острыми дискуссиями либералов и социалистов по проблемам регулирования сексуальности. Когда в 1917 году большевики пришли к власти, этот вопрос, очевидно, не представлялся им делом первой важности. Но очень скоро революционные видения отношений между государством, наукой и Церковью с одной стороны, а с другой – концепция равноправия мужчин и женщин, заявленная в социалистической программе, поставили вопрос сексуальности в начало списка приоритетов нового политического режима. В эти приоритеты входили и однополые отношения. Стремясь разобраться с ними и создать новую форму дискурса о грядущем сексуальном порядке, русские революционеры опирались на многочисленные источники, в том числе на неоднозначные социалистические традиции и унаследованные новым режимом устоявшиеся способы регулирования на местах.

«Странный субъект» и политика царской эпохи в отношении сексуального диссидентства

В последние годы царского режима однополая любовь стала частой темой обсуждения в разнообразных контекстах. Художественные тексты и литературная критика, сатирические произведения, переводы иностранных трудов и апологетических сочинений приблизили этот вопрос к читающей публике и привнесли новые концепции и язык для описания взаимного эроса – как мужского, так и женского. Одновременно юристы анализировали, каким образом общества регулировали эту любовь в прошлом и в настоящее время. Этот анализ служил основой их предложениям по введению в Российской империи более справедливого законодательства, регулирующего половую сферу, которые они выносили на суд своих коллег и широкой общественности. Марксисты держались в стороне от этого потока обсуждений, но их изредка звучавшие заявления о грядущей сексуальной революции имели большое значение для вопроса гомосексуальности.

Защита однополой любви шла успешнее всего в русской литературе. Ни в одной европейской стране до 1914 года не было более оптимистичного и уверенного описания гомосексуального героя, чем в широко разошедшейся повести Михаила Алексеевича Кузмина «Крылья» (1906)[409]. Это была первая в мире современная повесть о каминг-ауте со счастливым финалом. В этом автобиографичном произведении Кузмин рассказывает о жизни Вани, юноши из Петербурга, принадлежащего к среднему классу, который постепенно осознает свою непохожесть и силится понять себя. Повествование представляет собой сплав элементов местной гомосексуальной субкультуры, философии фундаменталистских старообрядческих сект и основ классицизма с космополитизмом. Все это призвано оттенить специфику эмоциональных и интеллектуальных исканий Вани – и самого Кузмина – на пути к принятию себя. Для тех читателей, которые принадлежали к гомосексуальной субкультуре Петербурга и Москвы, знакомые реалии русской жизни в повести отражали их собственный опыт и тем самым делали эту повесть весьма ценной не только с точки зрения литературы. «Крылья», по словам Саймона Карлинского, стали «катехизисом», воспевающим, как в 1912 году определил поэт Николай Гумилев, «взгляды и чувства целого круга людей, объединенных общей культурой и по праву вознесенных на гребне жизни»[410]. Гумилев понимал и политическую направленность повести, и статус Кузмина как выразителя «общей культуры» однополой любви. «Крылья» имели скандальный успех, моральные установки повести отличались от западноевропейских аналогов того времени и подчеркивали, в отличие от последних, бескомпромиссно позитивную оценку однополой любви в русском культурном ландшафте[411].