Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Менее успешной у публики, но часто упоминаемой в качестве эквивалента «Крыльев», воспевающего «лесбийскую любовь», стала повесть Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода», опубликованная в 1907 году[412]. По жанру это дневник, состоящий из серии мелодраматичных записей, принадлежащих анонимной рассказчице. Он повествует о лесбийских отношениях между автором дневника, женщиной удивительной красоты, и ее возлюбленной, известной актрисой по имени Вера. Их любовь изображена истеричной, полной слез и страсти, но их связь обрывается, когда Вера намеренно приносит предмет своего счастья в жертву апроприирующему взгляду тридцати трех художников-мужчин. Тридцать три портрета автора дневника, которые они пишут, запечатлевают ее красоту (останавливая ее во времени, как было с Дорианом Греем), но в процессе также преображают ее в «любовницу» и «проститутку». Вере приходится дорого заплатить за свое «великодушие» и вместо того, чтобы терпеть потерю своей бисексуальной подруги, остановившейся в своем выборе на мужчинах, она предпочитает покончить жизнь самоубийством. Диана Льюис Бургин полагает, что произведение Зиновьевой-Аннибал посвящено в равной степени и искусству, и лесбийской любви, однако скандальность сюжета (который вышел непосредственно вскоре после «Крыльев») принесла повести известность как первому в русской литературе произведению, посвященному лесбийской любви[413]. В отличие от повести Кузмина о мужской любви, в «Тридцати трех уродах» ощущается сильное влияние иностранной (особенно французской) лесбийской лексики. Кроме того, в той изысканной обстановке из подушек и ковриков, в которой разворачивается действие повести, мало русского. Пессимизм и удушающий маскулинный взгляд, которые в повести стали основой уничтожения любви двух женщин, подчинялись формуле космополитичного литературного декаданса. Как заметила Зинаида Гиппиус, «Тридцать три урода» не стали ничьим «катехизисом» и не содержат правды о женщинах[414].

Несколько позже, в 1915 году, искренне лесбийский поэтический голос зазвучал в стихах Софии Парнок, но критики, у которых не было в арсенале языка для оценки ее наиболее откровенных стихов, наполненных любовью к женщинам, встретили ее произведения «молчанием» и «испугом»[415]. Своим творчеством Парнок отвергала салонные условности литературной гомосексуальности, возникшие и практикуемые в основном в салонах Петербурга и выведенные на сцену благодаря чрезвычайно эстетизированным произведениям вроде повести Зиновьевой-Аннибал. Экспериментаторы с нетривиальными сексуальностями и гендерами пропитывали атмосферу литературных салонов царской столицы, расцвечивая тему однополой любви и окрашивая гендер в экзотические и мистические цвета. Декаданс, эстетический стиль, господствовавший в Европе, наложил печать на культуру русской литературы, а сексуально-гендерное диссидентство было весьма существенной (хоть и противоречивой) частью этого стиля[416].

Литературоведы и историки уже обрисовали черты русского декаданса и его интереса к трансгрессии границ пола и гендера. Но до сих пор мало что было сказано о текстах вне художественной литературы, в которых брались под защиту трансгрессивные сексуальности. Отчасти это объясняется тем, что в России таких работ вышло сравнительно немного и они стали библиографическими раритетами, которые до недавнего времени были заперты в фондах «спецхрана», в результате чего у исследователей не было к ним доступа. Другие книги подобного рода были переводами зарубежных текстов. Тем не менее читающая публика, интересовавшаяся вопросами пола и не придававшая особого значения иерархии жанров, по-видимому, жадно поглощала эти труды и переводы текстов об однополых отношениях. Эти издания давали тем читателям, которые не были почитателями модернистского авангарда, доступ к новому языку описания и понимания однополой любви.