Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Критики как левых, так и правых политических убеждений с насмешкой приняли требование подведения медицинской или эстетической основы под однополую любовь и необходимость проведения политики толерантности, вытекающей из этих моделей. Многие из них с презрением отреагировали на «Крылья» Кузмина и на очевидно немедицинский взгляд на мужскую любовь как экзальтированное переживание, несравненно более возвышенное, чем любовь мужчины к женщине, и подпитанное классической ученостью и традициями наставничества. Один из журналистов левого толка обвинил Кузмина в «мещанском индивидуализме» и воспевании «простой русской бани», с ее развращающими отношениями между почтенными господами и их сексуальными жертвами, крестьянскими юношами. Критики «социалистических убеждений» видели в экзальтированном обещании «новых людей», которые, по Кузмину, откроют «людям глаза на новые миры красоты», лишь свидетельство вырождения высшего общества[436]. «Крылья» Кузмина не пользовались симпатией у левых, поскольку повесть в определенной степени продолжала традицию эксплуатации, изображая, в частности, банный микрокосм с его межклассовой мужской проституцией.

Предельно ядовито отреагировала и на «Крылья», и на «Тридцать три урода» социал-демократическая критика в лице Г. С. Новополина, осудившего «порнографический элемент» в современной русской литературе[437]. Он сетовал, что талантливые авторы «открыто пропагандируют этот противоестественный порок», и особенно ужасался тому, что женщина-писательница вместо того, чтобы следовать идеалам женской традиции добродетели и жертвенничества и укреплять их, решила опубликовать «апологию утонченнаго разврата». Телесную детализацию «Уродов» он счел невыносимой. Зиновьева-Аннибал добавила «много пикантных подробностей» к обзорам Крафт-Эбинга – «опять странныя речи о ногах, руках, линиях живота, грудей <…>». Она писала о «чисто клиническом явлении» с излишним «смакованием», считал Новополин, а ее главная героиня испытывала удовольствие от «мужефобства»[438]. И Кузмин, и Зиновьева-Аннибал возвели извращение «в культ и окруж[или] ореолом красоты», а их одержимость «узкой сферой половых вожделений» не имеет ничего общего ни с эстетикой, ни с политикой[439]. Новополин настаивал, что эти писатели изображали явление, чуждое российской социальной действительности, в отличие от Западной Европы, где процветали «неврастения и ее неизбежные спутники – половые извращения». В целомудренную же Россию порок заносился либо с Запада, либо с Востока. «Противоестественные сношения широко практикуются, говорят, на Кавказе и в аристократических кругах обеих наших столиц» – другими словами, порок, с точки зрения этого критика, был присущ внутреннему ориенталистскому Востоку России или же европеизированной элите. Тем не менее грехи русской «буржуазии» (под которой Новополин, судя по всему, подразумевал городских купцов), были скорее «грубым и простодушным развратом»[440]. В чистой европейской России гомосексуальность не существовала, хотя он и писал, что «в прошлом году вышла, правда, книга о петербургских гомосексуалистах. Но мы думаем, если все правда в книге, то это дело одного Петербурга, а не всей России»[441].

Книга, которую имеет в виду Новополин, представляет собой пикантное произведение, принадлежащее перу В. П. Руадзе – малоизвестного поэта, журналиста и сатирика. Свое описание петербургской гомосексуальности он озаглавил: «К суду!.. Гомосексуальный Петербург», но фактически его книга – это полу-художественный путеводитель по гомосексуальной субкультуре. Автор попытался приукрасить не только сексуальные и моральные развращенности своих героев, но и их тщеславие и одержимость. В результате получился не столько документированный перечень подлежащих наказанию преступлений, сколько шоу с подглядыванием за тайными пороками, целью которого было пощекотать нервы и позабавить читателя[442]. Тридцать пять небольших очерков описывают социальные варианты гомосексуального Петербурга, от особняков титулованных аристократов и более скромных гостиничных номеров «буржуазных» теток до «улицы – этого зеркала общественных нравов». Последний раздел книги был посвящен «оргиям и вечерам», на которых бесстыдно смешивались все классы и сословия. Попытка Руадзе привлечь внимание полиции и общества к «гомосексуальному мирку» имела успех по меньшей мере у одного критика – социал-демократа, изъяснявшегося в том же духе[443].