Жажда свободы от произвольного регулирования «полового вопроса» (обычно охватывающего разнополую сексуальность, брак и развод, легальную проституцию и контроль рождаемости) стала притчей во языцех в интеллектуальной жизни конца царизма. Либертарианская социалистическая традиция (наряду со многими другими радикальными и либеральными воззрениями) утверждала, что ни Церковь, ни государство не должны вмешиваться в половую жизнь совершеннолетних. Честные отношения, «основанные на двух непривычных для нас началах: полной свободе, равенстве и истинной товарищеской солидарности»[459]
, расцветут после упразднения частной собственности, что повлечет за собой исчезновение лицемерной буржуазной морали. Либертарианцам в половых вопросах представлялось очевидным, что архаичный механизм буржуазной морали, предусматривающий либо церковное, либо государственное регулирование половой жизни граждан, будет отвергнут на следующее утро после революции. Наряду с этим ожидался радикальный пересмотр (или даже упразднение) института брака и облегчение процедуры развода[460]. Также представлялось логичным упразднение религиозных и несоразмерных наказаний за кровосмешение, скотоложство и мужеложство как сексуальных практик, оскорбительных для Бога или «буржуазной морали». Хотя такие проблемы русские марксисты и не обсуждали, они тем не менее были в связке с Социал-Демократической партией Германии, которая поддерживала декриминализацию мужских однополых актов, основываясь на этих принципах. Эта связь отчетливо обозначилась в принятии россиянами на ура теорий Августа Бебеля о половой политике, сформулированных в его чрезвычайно популярной книге «Женщина и социализм» (Выдвижение главенства личного выбора в половых вопросах в качестве политического принципа являлось «могущественным свободолюбивым лейтмотивом социалистической идеологии XIX столетия», гораздо более мощной движущей силой, чем принято считать[465]
. Народные выражения гомосексуальной эмансипации, насколько можно судить из советских документов, датируемых временем после 1917 года (например, «История моей болезни» Евгении Федоровны М.), свидетельствуют, что россияне, которые идентифицировали себя как гомосексуалы, верили, что революция покончила с государственной политикой «отказа в приватности» однополым отношениям, дав им тем самым право на любовь. Эти либертарианские ожидания часто находили выражение в раннесоветских интерпретациях однополых отношений судебными и медицинскими экспертами (смотрите пятую главу). Александра Коллонтай, самая известная идеологиня в области сексуальности среди большевиков, поддерживала либертарианский взгляд на будущее эроса, свободного от пут частной собственности, полового неравенства и лицемерных моральных условностей. Она признавала ценность эксперимента в (гетеросексуальных) любовных отношениях, что было редкой позицией среди ведущих фигур аскетичного в личной жизни большевистского движения. В 1920-е годы Коллонтай участвовала в работе Всемирной лиги сексуальных реформ (основанной в Берлине и возглавляемой Магнусом Хиршфельдом), и это позволяет говорить о ее связи с кампаниями, отстаивавшими гомосексуальную эмансипацию в Западной Европе[466]. Однако опубликованные ей работы никогда напрямую не касались «гомосексуализма» как такового, будучи посвящены любви «между полами» и проблемам материнства женщин-работниц[467].