Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ? Но важнее всего общественная сторона. Питье воды – дело действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое, и возникает третья, новая жизнь. Здесь кроется общественный интерес, возникает долг по отношению к коллективу[478].

Таким образом, из-за своего потенциала к деторождению секс становился общественным актом, и новому обществу предстояло его регулировать и контролировать. Ленина настораживал интерес граждан к половому вопросу (он писал, что это особенно отличало женщин и молодежь). Настаивая, что не пытается заниматься морализаторством западного образца (направленного на средний класс), он утверждал, что зацикленность на этих проблемах обычных членов общества свидетельствовала об их нездоровье. Опасения Ленина основывались и на его принадлежности к старшему поколению («Мне, старику, это [интерес к сексу как часть революционной программы] не импонирует»). Сексуальные интересы могли отвлечь энергию молодости от революционной работы; дискуссии по вопросам пола, особенно вне научных учреждений (например, в комсомольских клубах или партийных ячейках), могли и вовсе привести к потаканию страстям[479]. Протест Ленина выражал щепетильное стремление отдать этот будоражащий вопрос всецело на откуп науке и здравомыслию умудренных жизнью коммунистов (которые, конечно, преимущественно были мужчинами).

Важно отметить, что эти высказывания Ленина дошли до нас не напрямую: они были опубликованы через пять лет после того, как он их якобы произнес, и позднее часто цитировались, поскольку соответствовали сексуальной политике сталинизма. Однако когда в октябре 1917 года большевики пришли к власти, они унаследовали большой спектр либеральных и левых политических взглядов на сравнительно неожиданно вставший перед ними вопрос гомосексуальности. Неудивительно, что их реакция на однополые отношения как в правовом, так и в административном плане отразила все это многообразие. Казалось бы, возобладать должен был господствующий в русском марксизме аскетический подход к сексу, с его проникнутым рационализмом взглядом на человеческую энергию как что-то, что можно направить на решение общественных задач. Но революционные идеалы были также окрашены и либертарианскими красками, что, вполне вероятно, мотивировало тех, кто был заинтересован в отвечающем своим интересам разрешении этого специфического вопроса. Те, кто с ним сталкивался, несомненно, понимали, сколь широко была разрекламирована однополая любовь в предреволюционную эпоху, а также были в курсе научных, культурных и социальных заявлений, которые делали соперничавшие друг с другом стороны во время дебатов на тему гомосексуальности.

«История не знает чудес»: кодификация большевистской половой этики

Война и последовавшая за ней революция привели к тому, что эти идеи перестали быть абстрактными, но реформа закона против мужеложства оставалась второстепенной на фоне более значимых вопросов управления государством. В 1915 году царский режим какое-то время рассматривал возможность полномасштабного введения Уголовного уложения 1903 года, по которому мужеложство продолжало бы оставаться правонарушением. Дальнейших попыток пересмотра этого уложения не было, и о проекте забыли с ухудшением положения на фронте. После Февральской революции 1917 года Временное правительство образовало «комиссию для пересмотра и применения Уголовного уложения [1903 года]». Поскольку в ее состав входил и В. Д. Набоков, либеральная позиция по декриминализации мужеложства наверняка была в ней весьма влиятельным образом представлена. Ни Набоков, ни Н. С. Тимашев не упоминают о какой-либо значительной работе, проделанной комиссией, которая просуществовала последние четыре месяца жизни все более нестабильного Временного правительства[480].