Другая материя

Дедушке было очень тяжело с бабушкой в последние годы. У неё развивалась деменция, она стала совсем несамостоятельна, и забота о ней отнимала у дедушки много времени и сил. Она утратила свои интересы, больше не могла читать, решать кроссворды, перестала готовить, разве что могла ещё по телевизору смотреть шоу со звёздами, и каждое утро, когда вставала, она спрашивала дедушку: «Ну и что мы сегодня будем делать?» И дедушка должен был каждый день чем-то её занимать. Он злился, раздражался, но очень заботился о бабушке. Сам дедушка и в старости оставался бодрым, энергичным человеком, у него была совершенно ясная, светлая голова, он всё время осваивал новую технику, общался с друзьями по скайпу, в восемьдесят лет построил новый дом на даче и всегда помогал мне. Когда дедушки не стало, бабушка пережила, наверное, самое страшное в своей жизни горе. Мы все видели, что он уходит, но она как-то не очень это понимала, может быть из-за своей деменции, и, когда он умер, она говорила, что это было для неё неожиданно, она думала, что его болезнь ещё можно будет контролировать.

Она горевала страшно, безутешно и так и не оправилась. Говорила: «У меня такого горя никогда не было, хотя я и родителей похоронила. Да, может быть, мы с ним жили и не очень весело, но я бы всё отдала, чтобы пожить ещё так, как мы с ним жили». Вместе делать бытовые дела, вместе заботиться о детях и внуках – этого она хотела. Уже приближаясь к собственному концу, почти не узнавая окружающих и видя галлюцинации, она говорила мне: «Хотела бы я ещё пожить, появится у тебя ребёнок – помочь тебе. Но так надо – чтобы старики уходили, чтобы люди обновлялись». После дедушкиной смерти она стремительно сдавала позиции, за ней стало нужно ухаживать, как за маленьким, нуждающимся в постоянном присмотре ребёнком, заклеивать дверцу холодильника, вытыкать плиту из розетки. Потом она и вовсе слегла, утратила речь. Через восемь месяцев после смерти дедушки её не стало. Она не смогла жить без него.

Есть у меня один образ, из самых дорогих для моего сердца. Это пара стариков на дороге. Он придерживает её под руку. На нём коричневая шапка, лохматая, похожая на ушанку. Или кепочка. Куртка. Может быть, тёплая, а может быть, летняя, джинсовая, с кучей карманов. На ней серое длинное – не то чтобы пальто, а что-то такое вроде утеплённого бесформенного плаща или пуховика и серый тёплый берет. Или рейтузы и блузка. В общем-то это не принципиально, главное, чтобы очертания были узнаваемы: он достаточно высокий, худой, она маленькая, пополнее. Они идут медленно, осторожно куда-то по своим делам. Может быть, зимой, в пургу, по магазинам или за пенсией. Может быть, летом, по дачной дороге к станции. Как два моих ангела, эти двое стариков смотрят за мной. Я знаю, что мимолётно, вдруг, где-то на моих путях я увижу эту пару, но они свернут за угол прежде, чем я успею их рассмотреть. За тот угол, на котором висят часы без стрелок. Они стоят у калитки на даче – там, в вечности, в бессознательном, в детстве и смерти, а я зачем-то уезжаю куда-то и ухожу вдаль по летнему переулку. Оборачиваюсь: они стоят у калитки. Он повыше, она пониже. Крестят меня в воздухе. Я уже ушла, а они всё стоят, смотрят мне вслед. Я ухожу, но больше всего на свете надеюсь на встречу.

Другая материя

Когда я рожала Егора, я погрузилась в глубокую медитацию. Было нестерпимо больно, схватки с самого начала шли с интервалом в одну минуту, так что я вообще не успевала отдохнуть. Я приехала в роддом и орала от боли. Медсестра прикрикнула на меня, чтобы я не орала. «Почему нельзя орать, если мне так легче?» – спросила я. «Потому что ему тогда не хватает кислорода». Я прекратила орать и стала дуть на пальчик, как будто задуваю свечу, – так мне сказала делать медсестра. Так, дуя на пальчик, я и погрузилась в глубокую медитацию. Я подумала о том, что ему сейчас гораздо труднее, чем мне, и нужно максимально сосредоточиться и помочь ему. У нас были оплачены семейные роды, муж мог присутствовать, и меня спросили, хочу ли я, чтобы он был со мной в родильном зале и держал меня за руку. Я категорически не хотела. У меня была медитация, глубочайшее в жизни сосредоточение, муж мог только помешать. Там, в родильном зале, изменилось пространство и время, оно стало особенным, не таким, как в обыденности. Родильный зал – место между мирами, место для путешествия за ребёнком «на ту сторону». После того как всё закончилось и я благополучно родила, когда меня спрашивали, каково это было, я только и могла, что ответить: «На ту сторону сходила». В жизни не так много этих походов «на ту сторону», и это, безусловно, был один из самых главных. Медитацию свою я выдержала успешно, врачи очень хвалили меня потом.