Другая музыка нужна

— Есть! — произнес он радостно. — Намедни надзиратель послал меня лестницу убирать. Я подметал, а баба одна мыла лестницу. И вот, извольте-ка послушать, что случилось с этой бабой… Очень интересно… А случилось то, что она хворост собирала в лесу. Еще зимой было дело. Шла она с хворостом по дороге из Прохладной долины, прямо по снегу шла домой. И вдруг навстречу ей экипаж. «В лесу собрали?» — спросил господин в шубе, что сидел в экипаже. «Да, сударь!» — «Холодно, наверно?» — «Очень холодно, сударь». — «А где вы живете?» — «В деревне Надьковачи, сударь». Надьковачи, изволите знать, там, возле горы Янош. «Небось трудно тащить?» — «Очень тяжело, сударь». — «Садитесь в экипаж, подвезу вас!» — «Да поможет вам бог за вашу доброту, сударь!» И экипаж покатил вместе с хворостом и с бабой. В Надьковачи остановился перед конторой нотариуса. «Эй! Господин нотариус!» — крикнул господин в шубе. Нотариус выбежал. «Эта баба хворост воровала в моем лесу. Отобрать и посадить ее на трое суток!» — «Слушаюсь, господин граф!» — крикнул нотариус. Потому что, изволите ли знать, в экипаже том сидел господин премьер-министр граф Иштван Тиса. А баба та в его лесу собирала хворост. Правда, интересно?

— Совсем неинтересно. Как фамилия той бабы, что рассказывает такие вещи?

— Кренингер… Ей семьдесят семь лет, но с виду все сто дашь, такая она сгорбленная.

— Я сказал уже вам, что неинтересно. И не рекомендую об этом другим рассказывать. Поняли? Ваш брат слишком много языком болтает. Оттого и все беды. Больно вы недисциплинированны!

— Я и не подумаю никому другому рассказывать, И как это вам только в голову пришло? Мы, прошу прощенья, дисциплинированные. Я и вам, господин следователь, только потому рассказал, что Иштван Тиса премьер-министр… А вы соблаговолили спросить, есть ли что-нибудь интересное для правительства… Мы-то ведь знаем, о чем можно и о чем нельзя говорить… По нынешним временам люди стали такие дисциплинированные, что от Христа отрекаться и то в очередь становятся. И даже спросят: «Кто последний?»

— Какого Христа? О чем вы говорите?! — заорал вдруг следователь.

Фицек оторопел.

— Да я просто так сказал…

— Хотите, чтобы вам еще один параграф припаяли?

— За то, что в очередь становятся?

Следователь стукнул кулаком по столу. Фицек вздрогнул.

— Ничего я не хочу, — сказал он. — Я, видите ли, несчастный человек. Я ведь только добра хочу, а глядите, что получается. Невезучий и в постели сломит ногу… да к тому же в брачную ночь.

— Господи ты боже! Чего вы только не наговорите! Фицек… Фицек… Думать надо, прежде чем говорить!..

— Я думаю, право же, думаю… Да ведь сколько ни объясняй девице, что такое брачная ночь, пока сама не испытала, все равно не поймет…

— Вы опять про брачную ночь… Ну, а как сюда эта девица попала? — сердито, но уже чуть помягче спросил следователь.

Фицек бессмысленно улыбнулся.

— Правильно говорите. Никак ей сюда не попасть. Да и хорошо, что не попала. Здесь и она бы только влипла в беду… Как вот и я, например. Потому что и я тоже, уж извольте поверить, как девственница, невинный. Клянусь живым богом! — повторил г-н Фицек свое любимое выражение. — А коли я живым богом клянусь, это не пустяки. У меня ведь, изволите ли знать, рот не задница.

— Довольно! — гаркнул следователь на г-на Фицека.

Фицек вскочил в испуге.

— Что вы испугались? Садитесь. Еще, чего доброго, скажите на суде, что вас тут изнасиловали.

Фицек промолчал.

— Отвечайте!

Фицек молчал.

— Почему вы молчите?

— Слово — серебро, молчание — золото, — сказал Фицек, уставившись в одну точку. — Вы же только давеча соизволили сказать, чтоб я подумал сперва и только потом говорил.

Наступила тишина.

Следователь смотрел на Фицека, Фицек — на следователя. Фицек не знал, как дальше быть. Следователь молчал намеренно: авось да выудит что-нибудь из этого чудака, которому все тягостнее становилось молчание.

Наконец Фицек и в самом деле заговорил:

— Жизнь, почтеннейший господин следователь… Жизнь, она тяжела, как…

— Скажете тоже!.. Честь свою надо беречь…

— Ну, конечно, — сказал Фицек без всякого убеждения и склонил голову. — Честь…

Он вздохнул.

— В нашей жизни очень трудно честь беречь. Бережешь… бережешь… Я тоже берег ее… Пошел, изволите ли знать, к господину Шафрану, он был управляющим Первого Венгерского товарищества кожевенников, и сказал ему: «Сударь, подошва-то бумажная!..»

— Теперь про вас речь, а не про Шафрана!

— Слушаюсь… Но эта нынешняя жизнь такая, словно… Как бы вам объяснить?.. Как ни старается человек утереть… Нет, нет, не смею вам сказать, что… Вы ведь из благородных, еще, поди, рассердитесь на меня. А я ведь и в школу не ходил. Говорят, я грубиян. Оно и верно. Привык я к этому на окраине, на Андялфельде и в Йожефвароше. Но как бы вам это объяснить про честь?.. — Фицек мучился. — Эта жизнь наша такая, как… Ну, ладно, скажу поаккуратней… При такой жизни, как ни утирай нос, а все равно в нем хоть чуточку соплей да останется.

Он поднял на следователя печальный, затуманенный взор. И так ему стало мучительно тоскливо, что он снова встал, будто собирался идти обратно в камеру.

— Садитесь!