Другая музыка нужна

— Спасибо… Но одно только скажите, будьте так добры: правильно я говорю?

— Заткните рот.

— Вот, изволите видеть, какой грубый…

— Кто?

— Я! Всегда что-нибудь ляпну такое. Потом на меня же кричать приходится. А все-таки не извольте гневаться. Я ведь человек темный, никак эту юцицику не пойму!..

— Юстицию! Латинское слово!

— Все равно! — сказал Фицек — Как что не в порядке, так сразу не по-венгерски называют. Ультиматум… фронт… оффензива… демаркация… инфляция… параграф…

— Ладно, ладно. Лучше о себе подумайте… И скажите мне откровенно, о чем разговаривает в камере Ене Алконь.

— О том же, что и другие. О женщинах!

— С вами?

— А почему бы и нет, прошу прощенья? Мне же только сорок пять минуло.

— У вас шестеро детей, Фицек.

— Как раз поэтому… Как это вы не соизволите понимать?

— Ишь ты! — Следователь даже свистнул. — Ишь ты, поди ж ты!.. Ну, ладно… Только меня занимают сейчас не женщины… Еще о чем он разговаривает? — спросил следователь, не теряя надежды что-нибудь да выудить из словесных загогулин Фицека.

— Еще? А еще о еде толкуем.

— Хорошо… Хорошо… Продолжайте…

— Это, видите ли, начинается всегда с одного и того же: каждый рассказывает, что он любит. Потом толкуют, как стряпать паприкаш с галушками. По-моему, сперва надо нарезать побольше луку, бросить его в жир, но чтоб и жира было побольше. Когда же лук разрумянится от счастья и заведет разговор: «Ш-ш-ш-ж-ж-ж», тогда, изволите ли знать, надо мелко, но не слишком мелко, нарезать свининки, говядинки, телятинки и бросить в кастрюльку. Потом, когда мясо уже потушилось малость, надо приступать к галушкам. Чтоб тесто было не густое, но и не жидкое. И не ложкой его надо брать, а с дощечки ножиком настрогать и бросать прямо в кипяток. И чтобы галушки были не чересчур велики и не чересчур малы. Сперва галушки уйдут под воду, а когда всплыли кверху, тогда, изволите ль знать, и готовы. И можно подавать вместе с мясом, а можно и отдельно. Об этом тоже много спорят. Кричат: «Осел, что понимает сапожник в этом деле!» А я понимаю! Вот так и ругаемся, изволите ль знать, но до драки дело не доходит. Такого у нас не бывает. А вот в соседней камере, говорят, уже подрались из-за паприкаша. Мы же миримся и начинаем спорить о том, кто сколько тарелок паприкаша мог бы слопать. Кое-кто уверяет, что хоть целый таз. Вот и я, например. Затем следует штрудель с орехами, черешней, яблоками, творогом, маком, картошкой…

— Послушайте, не нужно все перечислять…

— А я и не буду все перечислять, это было бы слишком долго. Под конец Элек Шпиц, наборщик, которого вы поминать изволили и который чуточку того… — Г-н Фицек постучал указательным пальцем по лбу. — Так вот, этот самый Шпиц смотрит на меня, а видит-то он Антала Франка, потому что косит на оба глаза, — и вот, он снова заводит свое: «На третьем году войны венгерский рабочий получает в понедельник на обед бобовый суп и галушки; во вторник — мучную похлебку и картошку; в среду — картошку и капусту; в четверг — бобовый суп и галушки…»

— Да перестаньте же наконец! Я вас про Алконя спросил!

— Сейчас, сейчас. Маленечко терпенья, иначе, боюсь, все перепутаю. «В пятницу — тминный суп и фасоль; в субботу — мучную похлебку и паприкаш из картошки…» Это в «Непсаве» было написано. И под конец Элек Шпиц запевает: «Париж, Париж, господь с тобой, ты обманул меня!..» И так после каждой еды: и утром, и в обед, и вечером.

— А что же Алконь?

— Ах, да!.. Совсем запамятовал. Элек Шпиц поет про Париж, Алконь же начинает рассказывать, что ел на третьем году войны кайзер Вильгельм, когда ехал по Дунаю в покоренную Сербию. И он тоже три раза на дню рассказывает об этом. Я уж наизусть выучил бульон, балатонский судак, вырезка, морковь с зеленым горошком под сметаной. Шербет из клубники. Штирийская откормленная молодая курица. Салат и компот. Спаржа под бешамелью. Парфе. Сыр. Фрукты. Кофе. Пиво. «Кечкеметский фурминт» 1904 года. Эгерская «Бычья кровь» 1908 года. «Шлосс Йоханнисбергер» 1911 года. Токайское 1874 года. Урожая виноградников барона Майлата. Коньяк 1848 года. Ликеры… И император всю дорогу был в добром расположении духа. За обедом любовался берегами… И когда пароход причалил, заявил, что поездкой остался доволен и питание было превосходным. Потом пожал всем руки… После такого обеда и я бы всем руки пожал. Не изволите ли знать, что такое шербет, спаржа, парфе и бешамель? Алконя я уж спрашивал, да только он не знает. Но, — и Фицек подмигнул, — может, он просто скрывает: Алконь ведь знает все. Даже то, сколько венгерцев уехало в Америку перед войной, потому что им жить было не на что, и сколько их померло от чахотки.

— Оставим чахотку! Можете продиктовать меню? Итак, на третьем году войны… словом, он сказал, что кайзер Вильгельм…

— Да, да, кайзер Вильгельм…

Фицек диктовал. Следователь записывал. Аккуратно, на официальном бланке. Потом прочел свою запись вслух и подвинул Фицеку, чтобы он расписался.