Другая страна

– Я провожу тебя.

Они обошли мимозы.

– Возвращайся скорее, – попросил Эрик, с улыбкой глядя на Ива.

Ив поднял велосипед.

– Ты еще не успеешь обсохнуть, а я уже примчусь. – Он выехал через калитку на дорогу, крутя изо всей силы педали. Эрик следил за ним из сада. Солнце еще светило вовсю, особенно припекая – как это бывает на юге – перед закатом. Море уже помрачнело.

Вырвавшись за калитку, Ив больше не оборачивался. Эрик повернулся и вошел в дом.

Душевая примыкала к спальне. Эрик неуклюже возился с кранами. Сначала на него обрушился поток холодной воды, и он, с трудом переводя дух и борясь с желанием выскочить из-под ледяной струи, продолжал крутить краны, пока не достиг прямо противоположного – полил кипяток. Наконец ему удалось достичь золотой середины. Эрик намылился, размышляя, действительно ли прибавил в весе или то была очередная шутка Ива. Мышцы живота – как каменные, но он знал за собой склонность к излишнему весу и подумал, что в Нью-Йорке следует основательно заняться гимнастикой. Мысль о гимнастике, возникшая, когда он остался наедине с водой и собственным телом, по которому стекали живительные струйки, пробудила вдруг в нем давно забытые, болезненные воспоминания. Теперь, когда его изгнание, вызванное паническим бегством, приближалось к концу, включился некий боковой свет, обнаживший его подсознательные страхи.

Что это было? Страхи эти, погребенные под толщей неумолимых дней, все время подспудно бродили в нем, отравляя жизнь. Они были тем острее и мучительнее, чем меньше поддавались определению, и, подавляемые, обретали все более непристойные формы. А так как влечение к непристойности универсально, а умение смотреть в глаза действительности встречается крайне редко и с трудом поддается развитию, Эрик увяз там, откуда вела начало его интимная жизнь. И, если быть точным, его фантазии.

Фантазии эти, возникшие как любовные, незаметно сменились фантазиями насилия и унижения. Ребенком он подолгу оставался один; его мать, общественная деятельница, пропадала в клубах и на банкетах, посвятив себя речам, проектам и манифестам и навсегда вознесясь над морем шляпок, украшенных цветами; что касается отца, то он, смятый этим громокипящим потоком, прочно обосновался в банке, гольф-клубе, охотничьих угодьях и за карточным столом. Можно сказать, что мать и отца ничто не связывало, ничто, кроме привычки, правил приличия и взаимных обязательств; каждый, наверное, любил его, но Эрик этого не чувствовал, может, потому, что они слишком откровенно не любили друг друга. Он привязался к кухарке, негритянке по имени Грейс, она кормила его и шлепала, бранила и баловала, а также вытирала слезы, которые никто в доме не замечал. Но еще больше, чем Грейс, он любил ее мужа Генри.

Генри был или казался моложе жены. Для Грейс, да и для всех, он являлся сущим наказанием, так как пил по-черному. Вообще он был мастер на все руки, но в его прямые обязанности входило топить котел. Эрик до сих пор хорошо помнил помещение котельной, ее специфический запах, алые блики, игравшие на стенах, и свежее жаркое дыхание Генри. Они проводили там долгие часы – Эрик обычно сидел на ящике у ног Генри, а тот держал руку на плече или шее мальчика. Голос негра действовал на Эрика успокаивающе, даря сладостное чувство безопасности. Генри знал множество историй. Он рассказывал мальчику, как познакомился с Грейс, как соблазнил ее и как (это была его версия) уговорил выйти за него замуж; травил всякие байки о местных проповедниках и игроках – оказывается, у них много общего, а где-то они просто выступают одновременно в двух лицах; хвастался, как перехитрил одного такого и обдурил его дружка и как однажды вырвался из рук каторжников (попутно объяснив, как каторжников сковывают общей цепью). Однажды Эрик по обыкновению прибежал в котельную, где одиноко сидел Генри, и окликнул негра, но тот непривычно молчал; приблизившись, Эрик положил руку ему на колено, и тут его руку обожгли слезы, катившиеся из глаз мужчины. Теперь Эрик не мог бы вспомнить причину этих слез, но осталось незабываемым изумление, с которым он коснулся тогда лица Генри, почувствовав сотрясающую негра дрожь. С трудом удерживаясь от рыданий, бросился он ему на шею. Его переполняло острое чувство негодования против того, что доставило Генри боль и даже вызвало слезы. Тогда Эрик впервые ощутил на своем теле мужские руки, впервые прижался к груди и животу мужчины; ему было тогда лет десять-одиннадцать, и то, что он испытал при этом, ужасно испугало его, всколыхнув глубины подсознания. Но все же, как показал опыт последующих лет, испугало недостаточно, чтобы отбить навсегда охоту. Переживания свои он тогда посчитал порочными и распространяться о них не стал, объяснив это для себя тем, что Генри – взрослый мужчина и к тому же негр, а он маленький белый мальчик.