Другая женщина

Так думала Ирина, когда через несколько дней после телевизионного репортажа увидела некоторое движение на выставке, и даже граждане, что спешили в соседний зал, нет-нет да и останавливались у картин художника Сажина – кажется, его недавно показывали по телевизору. Приходили не только одиночки. Некоторые посетители являлись компаниями и стояли кучками у полотен, что-то между собой обсуждая. Иногда подходили к Аркадию (а он теперь бывал в галерее часто) с вопросами или похвалами. Потом какая-то странная дама в круглых очках с разными стеклами – голубое и розовое – пригласила его в художественную школу на встречу с юными дарованиями. Потом возникли два покупателя, причем один, француз, сильно беспокоился, разрешат ли ему перевезти через границу российское национальное достояние. На этот вопрос никто не мог дать точного ответа, потому что пока неизвестно было, являются ли работы Сажина национальным достоянием. Иностранец все-таки рискнул, и, как бы ни случилось, можно предположить, что творчество Сажина начало распространяться по миру.

Была и еще одна удача: у Аркадия появились заказчики. В галерее они не были, потому что времени в обрез, но о художнике наслышаны и хотели сделать индивидуальные приобретения для дома, для семьи. Один, страдая ностальгическими чувствами к месту своего рождения и становления – поселку Любань Ленинградской области, – просил художника запечатлеть домик, где он когда-то жил и который теперь находился на грани своего естественного разрушения. Домик, садик, дворик – ну и так далее.

– Любань – это далеко, – бессовестно закапризничал Аркадий.

– Я всё учту при оплате. Мне очень нравятся ваши пейзажи, – ну да, те, которые он в силу большой занятости не видел.

Второй заказчик оказался молодым человеком, но, судя по часам, запонкам, туфлям и очкам, вполне платежеспособным. И хотел он подарить своей девушке ее портрет в одежде какой-нибудь фрейлины императорского двора, ибо девушка этого вполне заслуживала.

– Я не пишу портретов, – твердо сказал Аркадий.

Его даже упрашивали. – не получилось. Я не пишу портретов.

Ирина злилась страшно. Не пишешь – так учись. Разве можно разбрасываться заказчиками, когда деньги из проклятого рюкзака кончились? А дальше что? Теперь надо зарабатывать, а он не пишет портретов. Кстати, как это не пишет?! А тот акварельный портрет девочки, изучающей себя направленным в душу взглядом? «Какая я?» – как бы говорит взгляд. Аркадий тогда сказал, что это – Ирина в детстве, а она посмеялась…

Ей захотелось посмотреть ту его работу новыми глазами. Какая она была в детстве? Может быть, девочка действительно похожа на нее? Где портрет? Наверно, в мастерской, на старой Аркашиной квартире.

Аркадий уехал в Любань, «на натуру», а Ирина, выполнив очередное задание для своей «Территории», попила кофе, оделась и поехала смотреть «Девочку». Наступил июнь. Любимая Иринина сирень отцвела, а на смену ей пришла к городской власти сирень другая, так называемая «персидская», которую Ирина не любила за слишком мелкие, словно недобро прищуренные глаза, цветки и грубые листья, как будто простроченные прожилками. Но аромат в воздухе стоял одуряюще сладкий.

Ирина никуда не торопилась. Спокойно сняла босоножки в прихожей, влезла в домашние «шлёпки», помыла руки. Потом открыла дверь в комнату и… Déjà vu! Незабываемая картина из недавнего прошлого: испуганные глаза голого мужчины, до середины живота прикрытого одеялом, и нырнувшая под то же одеяло лохматая женская головка. Картина, знакомая до слез. Однако слез-то как раз эта живопись не исторгла: зритель изменился. Нет, Ирина не кинулась прочь, как в прошлый раз, содрогаясь от рыданий и отвращения, а просто встала на пороге, прочно угнездилась, как будто вообще уходить не собиралась, да еще и руки уперла в бока – очень выразительный женский жест, таящий в себе множество оттенков поведения: от любопытства и любования до угрозы мордобоя. Ну, насчет мордобоя сказано слишком грубо, вряд ли Ирина смогла бы отхлестать неверного мужа по щекам или оттаскать за волосы подлую разлучницу. Это, конечно, вряд ли. А вот любование и любопытство, безусловно, присутствовали. Очень уж хотелось ей подробно рассмотреть мизансцену, тем более что скрывшееся под одеялом существо, почувствовав удушье, вынырнуло наружу; и теперь эти двое рассматривали пришелицу в четыре глаза, в которых при желании можно было обнаружить насмешку, хотя скорее все-таки смущение.

– Аркаша, – сказала Ирина, вдоволь налюбовавшись мужниной соседкой и обнаружив, что та молода, симпатична, хотя и чересчур лохмата, – ты не опоздаешь в Любань? Когда начнет темнеть, ты не сможешь писать. Учитываешь?

– Учитываю, – ответил он покорно, как провинившийся ребенок. – Я скоро поеду.

– Отлично. Тогда я пошла, жду тебя к ужину, – и вышла, злорадно оставив нараспашку входную дверь…