Другая жизнь

В развале страны участвуют серьезные силы как внутри, так и снаружи, а процессы перерождения одних и деградация других настолько глубоки, что остается только сожалеть и наблюдать за тем, к чему это все приведет в конечном итоге. Единственное, на что можно пробовать повлиять, так это только на то, чтобы твое и следующее поколение знало правду о том, что случилось. Чтобы историки-летописцы не кривили душой и в угоду новой власти не искажали правду. Хотя, конечно, и правда у всех своя. Ведь если сразу переходить к концу твоей истории, то и перевод предприятий из «народных» в «частные» руки легко будет объяснить: мол, народ все развалил и плохо работал, а новый собственник будет умелым руководителем и все с колен поднимет. Только не нужно быть пророком, чтобы понять: собственниками большинства предприятий станут те же люди, которые пускали их под откос. Ну давай все же по порядку. Ну что? Ты готов слушать?

Я кивнул. И он начал свой рассказ, глядя как будто сквозь призму времени:

— Мы строили коммунизм. Для всех. Мы — это поколение, которое застало ужасы царизма и абсолютного бесправия основной массы народа. В том далеком пятом году мне было семь лет, когда все и началось. Мы жили в деревянном бараке, как и большинство семей, прикрепленных к фабрике. Мои отец и мать работали в две смены, а из ценного имущества у нас был только самовар. Зарплаты родителей хватало, чтобы сводить концы с концами, но и это считалось благом, потому у нас было какое-никакое жилье. И вот в один из дней прошел слух, что будет шествие народа к царю, чтобы рассказать ему, как плохо нам живется. И был назначен день. Зима. Мороз. Вышли нас двести тысяч, как потом писали в газете «Искра». Мы верили тогда, что все может измениться по его велению и нам станет легче, что царь поможет своему народу. Мы же «дети» его, а он наш «батюшка». Итог дня — площадь, выложенная убитыми, как плиткой. Царь к нам даже не вышел. И тогда у тех, кто уцелел, в мозгах переворот произошел. Не только у рабочих в Петербурге. Вся страна всколыхнулась в едином порыве возмущенья. Конечно, нас направляли. А как по-другому? Абсолютно безграмотный был народ, поэтому-то нами и управлять тогда было легко. И песню мы пели тогда такую. Ее слова были для нас и призывом, и надеждой:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный,

И смертный бой вести готов.

Весь мир насилья мы разрушим,

До основанья, а затем,

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем — тот станет всем!

Никто не даст нам избавленья —

Ни бог, ни царь и не герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.

Я дал тебе некоторое представление о тех, кто после революции семнадцатого года и окончательной победы над царизмом стал строить новое государство. Если выкинуть бесконечное переписывание исторической правды, происходившее после смерти Сталина, то на самом деле в те годы у нас была реальная надежда на светлое будущее, а позади — почти рабское и бесправное существование. В городах еще была огромная прослойка мелкой и средней буржуазии, но и они со временем «перемалывались» общей идеологией равенства и братства, где нет «моего», где все общее, народное. Хочешь иметь свое — эмигрируй, не мешай. Многие несогласные с наступающими переменами не смогли уехать либо не захотели. Всех их, как и кулачество на селе, объявили классовыми врагами. В большинстве своем они были либо сосланы, либо уничтожены в горниле революции и последующих за ней репрессиях. Да, это многочисленные человеческие трагедии и искалеченные жизни. Но чего ждала тогда буржуазия, когда, как уголь для печи, использовала трудяг? Или когда из крепостного крестьянин превращался в батрака. Земли ведь у него не было, она принадлежала помещикам и казне. Часто в селе был мор от голода, и никому не было до этого дела: всех же не спасти. Крестьянство поголовно пребывало в беспросветных долгах. — И старик печальным голосом продекламировал: «И жил крестьянин на Руси, хлеб с лебедой детям опухшим последний отдавая».

Я же сидел и внимательно слушал историю, которую точно в учебниках не найдешь. Мне казалось, что старик, с одной стороны, восхищается революционным переворотом, но с другой — с грустью пытается оправдать принесенные жертвы. Но я пока не понимал. Почему он начал так издалека, и почему в начале нашего разговора он сказал, что ничего уже не получится изменить.