Другие ноты

Ребенок появился таким бордовым, точно его вынули из борща. Он усердно шевелился, демонстрируя желание жить, как потерявший было надежду утопленник, вынырнувший из глубоких вод. Она испугалась, что он выскользнет из рук акушерки: он все еще выбирался сквозь невидимый тоннель, все еще не верил своему счастью. Кто-то сказал: конечно. Кто-то сказал: гипоксия. Ей показали его и тотчас унесли. Кто-то сказал: послед, ангел взмахнул крылом, и на нее обрушилась Девятая симфония Бетховена.

За окном поют птицы, как только в глубоком мае. Больно, это поскольку тебя вспороли, говорит моя горькая и головой качает:

– Слишком много и громко здесь было боли. Что ты будешь? Точнее, чего ты совсем не хочешь? На обед хлеб, капуста, чуть реже – гречка, в общем, выбора нет, а ребенку есть нужно и ночью…

– Да иди, – говорю, – замолви уже словечко, за меня поставь свечку, предупреди осечку…

Умолкает. Вид делает, что не слышит. А потом говорит: не помрешь, и девчонка дышит…

Примеряет без спроса мои колечки, кладет в аптечку, потом делает шаг – и все выше, выше…

83

Мы понимаем друг друга, как больные одинаковыми болезнями в приемной поликлиники, так сколько же можно внушать себе, что он ничего не замечает, ведь если я не говорю об этом вслух, он все равно не может не понять, почему я попросила его не принимать никаких мер, мы же не маленькие, чтобы предохраняться, сказала как можно беспечнее, по сути, именно как ребенок, решивший поиграть во взрослого. И прерванный половой акт – тоже, это несерьезно, сказала – как можно легкомысленнее, никаких тайных умыслов: ведь так острее удовольствие, с вызовом: к тому же мне так больше нравится! – с апломбом: давай повторим еще раз, тебе не слабо, надеюсь, тебе хорошо, надеюсь? – ощущение опасности распаляет, но нет никакой опасности. Нет, я не боюсь забеременеть.

Да, я хочу забеременеть. Всего четыре слова.

Этих или, допустим, четыре других: Мечик, я хочу ребенка.

Хочу еще одну девочку.

И все. Так просто. Не нужно распускать никаких ниточек, не надо гладко плести макраме из вранья. Прятать календарь и свою жизнь по нему. Никаких чисел, помеченных красным, нет, разумеется, я все держу в уме, изредка отмечаю черными чернилами дни до и после дня икс, когда безнадежная кухарка во мне преисполняется энтузиазмом, и я стараюсь приготовить что-то интересное и небанальное, когда пытаюсь приятно удивить Мечика, рассчитать путь до него – чаще всего длиной в одну треть восковой свечи, оплакивающей мои прошлые неудачные попытки, желание растет в Мечике быстрее, чем свечи могут что-то нагадать на ножках канделябров, изогнутые силуэты предметов на потолке цепенеют, а живое, сосредоточенное в нас двоих, пускается во все тяжкие, перенимая друг у друга инициативу. Потом снова и снова я пренебрегаю походом в душ, прислушиваюсь к звуку льющейся воды, уступая поход в ванную мужу сразу же после финального аккорда, – никаких нежностей и постскриптумов, разглаживаю мятую простыню до его возвращения, говорю себе: всего четыре слова.

Когда Мечик забывается своим тяжелым, каменным сном, пребывая в самозабвенном небытии, я еще долго не сплю, всякий раз представляю его лицо в ту минуту, когда протяну ему полосатый тест, фантазирую, что он скажет по поводу пола, наверное (надеюсь), он согласится, что девочка – лучше, сама я и представить не могу, что у нас может быть мальчик. Потом долго вслушиваюсь в его дыхание, иногда страх его потерять рождает во мне нечто безымянное, чему не подходят привычные понятия, и совершенно точно – нежность, проявлять которую я не мастерица, нет. Когда Мечик спит, я думаю о том, что обманываю его. Что он заслуживает правду. Что обрадуется моему желанию иметь ребенка, без сомнения. Что завтра я найду предлог, чтобы сказать четыре важных слова.

27