Другие ноты

Если не глядеться в зеркало, обо всем, хвала небесам, быстро забываешь. Отражающиеся в воде узкие покатые плечи и любознательно выпирающую грудь легко маскирует пена – налить в колпачок и быстро выплеснуть под струю. Когда то, что есть Ива, больше ни в чем не находит визуального подтверждения, можно погружаться на дно. Каждый день такое погружение помогает работе горя идти дорогой забвения. То есть к чертовой бабушке. Вот уже и нет вчера, есть воспоминание о вчерашней ванне. Та ванна была с ароматом апельсинового дерева. Завтра у Ивы будет воспоминание с ароматом манго, послезавтра она придумает, как разнообразить палитру красителей и консервантов. Чем должны пахнуть ивы – символы кротости, нечисти и смерти? Несбывшимися надеждами? Ядом? Адом?

Она закрывает глаза и ныряет в воду с головой, оказываясь в звуковом эпицентре: слышатся невнятные голоса и крики соседей, скрежет лифта, песня сверху, звучащая на октаву ниже, и шипение льющейся воды. Попытка тишины не удалась, а так хочется тишины. Она садится, не открывая глаз, пытается вслушиваться в воду, а не в звуки, но они отражаются и разбиваются о стены.

Больно слушать музыку, думает Ива. И непозволительно, сказал бы отец. Хотя ничто так не возвращает к жизни, как оратории. Особенно гайдновские. Можно неделю жить одним «Возвращением Товии», и больше почти ничего не надо. Разве что хлеба.

Ива лежит в воде, наблюдает за калейдоскопическими передвижениями мыльных пузырей с нежными радужными боками. Она надеется, что однажды сможет раствориться белыми, слепыми кругами пены в очередной такой ванне, если она вообще на что-то надеется. Или, положим, не растворится, а дождется окончания зимы и выпадет дождем или конденсатом. Но не сейчас, нет, пока у нее еще есть дела. К сожалению или к счастью.

Пробка не поддается, никак не получается спустить воду, Ива слышит щелчки и шорохи, доносящиеся сверху, наступает на пакет с солью для ванн, кое-как обматывает себя полотенцем, чувствует, как вода капает и неприятно стекает по спине, в кухне эти звуки почти не слышны, в кухне у Иветы убежище. Уже четырнадцать недель. Или пятнадцать. Или около того. Она не считала.

Чай в пузатой кружке совсем остыл, пока Ива купалась. Все еще поддерживая полотенце на себе, она достает из тумбочки початую бутылку коньяка, осторожно капает его в чай, как валерьянку, думает, что за глупости, отпивает прямо из горлышка до обжигающего тепла внутри. Потом подходит к окну, но не видит своего отражения. За окном роятся снежинки, то и дело ударяясь в сиртаки. Белые-белые покрывала намело. Теперь снег будет хозяйничать долго, навязывать свои настроения, разводить свое праздничное мещанство. Случайная газета на столе ультимативно вопит огромным шрифтом, что будущий год Металлического Кролика тоже нужно встречать в белом. Никаких оснований, никаких обоснований.

Что ж, а мне вполне сгодится черный, думает Ива, делая очередной глоток из горлышка. Нужно одеться, высушить волосы, а потом я придумаю что-нибудь еще. Потом заведу какой-нибудь ритуал и буду его блюсти. Я собраннее, чем кажется. Сейчас я слабая, очень слабая, но у меня еще есть дела.

84

В это время года музыка продолжает звучать у меня в ушах даже по ночам, поэтому я сонной мухой ползаю по своему кабинету. Особенно тяжелы декабрьские часы, дающие занавес за окном неоправданно рано, требующие резкого электрического света и полной сосредоточенности, рассыпающие колокольцы «Джингл беллс», перемежающиеся с каденцией арфы в «Щелкунчике», отзывающиеся мигреневым эхом недосыпа.

Дети застыли и ждут, что я предложу дальше, что предъявлю, чем займу их пытливые умы. Это непомерный груз ответственности – не оправдать чьих-то ожиданий. Хуже бывает, только когда не оправдываешь своих.

– Сколько ступеней в квинте, Арсений?

Уши у Арсения пунцовеют двумя пионовидными розами – Мечик однажды подарил мне целый букет таких, – плечи, в стремлении прикрыть эти розы, ненароком проглатывают шею целиком, взгляд устремлен в тетрадь, ладони, бьюсь об заклад, холодеют прямо сию секунду; до чего же тяжело жить неуверенным в себе людям, это вызывает жалость и раздражение одновременно.

– Пять, – робко шепчет он.

– А тонов в чистой квинте у нас…

– Три с половиной.

– Молодец, Арсений!

Главное – похвалить. Назвать по имени, акцентировать одобрение.

Какой будет моя Ида? Какой бы я хотела ее видеть? Пусть уж лучше растет сорвиголовой. Я не нуждаюсь в кротости, смирении и раболепном послушании. Что угодно, только не этот щенячий, щемящий страх перед жизнью пуще смерти.

Пусть ей достанется рассудочное спокойствие Мечика, уравновешенность и жажда жизни. Довольно того, что я несвободна, не удовлетворена, все эти разбитые вдребезги надежды, это тщеславие, размазанное, как масло, на бутерброде, который глотаешь и давишься. И давишься до слез. Только не это. Нет, только не это.

Я облокачиваюсь о пианино и смотрю в окно. Мне нужно понять, как другие справляются с воспоминаниями, или научиться.

Кладу руки на пианино, клавиши инструмента приятно холодят пальцы.