Другие ноты

Она попыталась встать, но встать не получилось. Повернуться на бок – тоже. Даже немного спустить ногу с кровати не вышло. Подняла простыню, заглянула под полу казенного фланелевого халата, бесцветно подумала: где мой халат. Под ней лежали бордовые, кровавые, засохшие до твердого тряпки. Она не удивилась, а подумала о времени, который сейчас может быть час, – подумала так, точно это имело значение. Осознала, что спала без сновидений и проснулась, спала, потому что ей дали наркоз, вставили шприц в катетер от капельницы, приблизительно после слова «послед», она и оглянуться не успела. Вспомнила, что у нее кто-то родился. Вроде бы девочка. Почему-то не хватало воздуха. Затхло пахло лекарствами, кровью, резиновым матрасом, кислой капустой и какао. Последние стояли на прикроватной тумбочке, это был завтрак, обед или ужин – неизвестно. Она попыталась встать, но грудная клетка, будто свинцовый корсет, не позволила даже пошевелиться. Что-то внутри мешало встать и нормально дышать. У нее родилась девочка, но где она? Справа на кровати сидела девушка и кормила грудью большой голубой сверток. Справа в прозрачной люльке лежал младенец и, очевидно, спал, пока его мамочка, полусидя на кровати, отрешенно пялилась в книжку. Никто не обращал на нее внимания. Всё вокруг – и она сама – казалось картонным и необязательным. Она попыталась дотянуться до телефона на тумбочке, чтобы узнать, который час, но лишь острее учуяла запах капусты, лежащей на тарелке, ее тело по-прежнему отказывалось повиноваться. В палату вошла высокая, худая, похожая на кошку-сфинкса санитарка. Сообщила, что медсестра занята, врач придет, но позже, человека сейчас принесут.

Какого человека, подумала она.

– А как же! Человек у тебя родился, – в ответ на ее мысли фамильярно продолжила санитарка. – Уже шесть часов прошло, а она до сих пор мамку не видела. Но сначала, дорогуша, пописать будь добра!

– Я не хочу. – Голос жил где-то отдельно от нее. – Мне нечем.

– Пробуем вставать, дорогуша, пробуем…

Она подняла голову, свинцовый корсет стянул ребра до предела, между ног разлилось тепло, в голове помутилось, санитарка сдернула с нее простыню, охнула, воскликнула: тебе надо поменяться!

«С кем?» – подумала она, прежде чем провалиться обратно, в мягкую и довольно приятную пучину беспамятства и сна. В ее сумеречное бытие проникали драматичные обрывки чьих-то разговоров и смутное ощущение, что она о чем-то забыла. В какой-то момент она твердо решила не выплывать, по возможности – погрузиться еще глубже, но ее снова и снова выдергивали. Всегда через боль. Пытались поставить на ноги, пытались поставить на платформу рентген-аппарата, пытались придать ее растворившемуся в пространстве и времени телу форму, вдохнуть в него содержание, пропитать колючим запахом дезинфекционных средств, наполнить содержимым из металлических судков – вонючим и несъедобным.

Потом ее перестали дергать и прописали полный покой, диагностировав переломы двух ребер – в дар от ног грузной медсестры, тяжелую анемию и послеродовую депрессию.

49

Веткой звал ее отец, когда злился. Веточкой – близкие. Чаще всего ее зовут Ветой. Иветой – почти никто, официоз оставлен школьной парте. На работе к Ивете добавляли отчество, пока у нее была работа.

Пока была работа, внутри у Иветы жила самба, жил такт: Иве-та. Два быстрых, один медленный. Пружинистый ритм, дерзкое покачивание бедрами. Теперь работы нет, и Иве-ты не-ту.

Ива, он называл ее Ива.

В этом имени живет разносортица деревьев: и верба, и ветла, и их ветви, немного света, немного ветра. В нем заключены сырость и серебро, мшистая кора и ценный антибиотик, прутья для розог и плетеные корзинки. Внутри у Ивы годичные кольца, память-древоточица и много боли. Каждый день она принимает ванну, чтобы смыть с себя немножко себя. Каждый день она раздевается, не глядя в зеркало, и погружается на дно. Отражение в зеркале всегда изумляет ее. Не потому, что реальность не совпадает с ожиданием, Иву удивляет сам факт отражения. То есть факт ее существования. Эти длинные плакучие волосы, высокий лоб, глаза цвета тины, скулы острые, как бритва, и губы, пожалуй, чересчур тонкие губы, которыми некого целовать, надо же, они по-прежнему здесь, зеркало способно запечатлевать все это и фиксировать в качестве картинки. Удивительно. Чаще всего она закрывает отражение рукой и садится на холодный край ванны.