Другие ноты

Я люблю стоять под окнами своей работы зимой, в быстро сгущающихся сумерках смотреть на зыбкие отражения и чувствовать, как щемит в груди по несбывшемуся, зимой это чувствуешь острее, летом на это не заморачиваешься, летом просишь у времени Времени, тогда как в колючий морозный день тени ретушируют свет и прошлое, память теряет все вещественные доказательства, поэтому мне снова десять, у меня впереди все что угодно, я могу вытащить любую карту и разыграть ее по-своему, иду по рыжему снегопеску в знакомый двор, ближайший к моей школе искусств, потому изученный до распухших язв на железных, давно не крашенных качелях, достаю из сумки газету, которую заставляют выписывать на работе и которая годится лишь на то, чтобы ее постелили на сиденье, а вообще я предпочла бы, чтобы эта бумага осталась деревом. Я сижу, как ворона на проводах, взгромоздившись на свое детство, каждый раз борясь с искушением пустить в пляс этот скрипучий не скрипичный инструмент и взлететь вместе с ним, но за моей спиной высится многоглазая коробка дома, и я не решаюсь. Уже никогда не решусь.

Через двадцать минут урок. Марк – дитя с ангельской внешностью и глубоководным омутом внутри – вздохнет и снова скажет: расскажите нам только биографию! Зачем слушать музыку?

И я снова отвечу: чтобы подумать. О прошлом, настоящем и будущем.

Жизнь – это музыка. Особенно отчетливо я понимаю это всякий раз, когда слушаю Алексея Султанова, чьи пальцы были продолжением клавиш. Я надеваю наушники, иду назад по своим рыжепесочным следам, по своим невыплаканным слезам, соната фа минор на повторе, Бетховен никогда не закончится, Султанов никогда не закончится. Вдруг становится очевидным, что музыка – больше любви. Что музыка – больше жизни. Моей и любой другой.

25

– Мы назовем его Женей. Это родовое имя, тебе же нравится мое имя? Первенец будет Гений Евгеньич, а потом выберешь ты. Имя второму ребенку.

Он сделал пас, чтобы проверить, поймает или нет. Поймается или нет.

– А девочка, если будет девочка, этот вариант ты рассматриваешь?

Она словила. И не спасовала.

Как мольеровский герой, который не подозревал, что говорит прозой, он растерялся, отшутился, а потом пообещал, что будет мальчик. Так и сказал: я тебе обещаю.

Она не стала его разубеждать, мол, от него ничего не зависит. Ведь от нее, в общем-то, тоже. Не говорить же, в самом деле, что на все воля Божья. Но на всякий случай дала понять, что хотела бы назвать ребенка как-нибудь иначе. Чтобы впоследствии не возникало путаницы.

Женя безумно честолюбив и, уж конечно, не уступит в этом вопросе, коль он решил, – это было ясным, как бриллиант на колечке, который он собирался ей купить после рождения ребенка, «я куплю тебе колечко с самым ясным бриллиантом» – почему-то говорил он, не с прозрачным, не с чистым, не со сверкающим. Он умел давать красивые обещания. Но не всегда умел их выполнять, они и прожили-то вместе – кот наплакал, а она уже поняла. Ей даже захотелось держать с собой пари – наверное, это гормоны, – подарит он колечко или не подарит. Или забудет. Или сделает вид, что забыл. Напомнит или не напомнит она ему, если он забудет, до слез захотелось заранее узнать, будто ей нужно это колечко, ей по работе не положены украшения и мешает сложный маникюр, но скоро она перестанет ходить на работу, хотя трудно пока представить, как это ей не нужно будет спешить на троллейбусную остановку с утра, вместо этого можно будет гулять где угодно с коляской, как все эти мамочки с горящими непонятным светом глазами и блуждающей полуулыбкой, конечно, ее глаза тоже загорятся, она привыкнет и полюбит свое дитя, ведь уже почти привыкла к мысли о том, что станет матерью, хотя хотелось пожить для себя, хотя это не входило в ее планы, несомненно, она тоже будет улыбаться, у нее есть время для осознания, еще много, еще полгода, ей рожать ближе к лету, она будет катить коляску с Женей (хорошо, с Женей), нарядная и беспечальная, излучая звенящее счастье, встречая вечера под «Танцы кукол» Шостаковича: ребенку обязательно нужно читать стихи и включать классическую музыку.

48

Здесь было двенадцать исписанных страниц, и я их вырвала. Не то чтобы я боялась, что кто-то их прочтет, – некому, но вдруг я сама вздумаю перечитать, переосмыслить, потом, когда-нибудь? Сдается мне, о некоторых вещах лучше умолчать даже перед собой. Каждый новый день и без того все усложняет, я – сегодняшняя – с трудом буду выносить себя завтрашнюю. Или наоборот.