Другие ноты

Спустя три месяца, в октябре, маму увезли в больницу, прямо посреди ночи, а она даже не проснулась, совсем ничего не слышала. Утром отец ушел на работу, а она в школу не пошла, осталась с соседкой – пожилой женщиной с циклопической фигурой, та испекла на завтрак оладьи и бубнила под нос: ай-ай, хоть бы утряслось, хоть бы обошлось, ай-ай.

Но не утряслось и не обошлось, отец сходил в больницу и сообщил соседке: нет, в этот раз нет. Ее в больницу он не взял ни в тот день, ни на следующий, впрочем, мама скоро вернулась. Был ли другой, третий, пятый раз – она так никогда и не узнала.

Чувствовала ли ее мама, что та жизнь, такая жизнь, была не ее жизнь, – она не узнала.

Сама она все чаще торговала воображаемым мороженым. На очень солнечном воображаемом пляже. В каком-нибудь Сорренто. Кальпе. Албуфейре. Стояла возле яркого холодильного ящика в дерзкой, воздушной, воображаемой алой юбке, протягивала эскимо со снежной каемкой на упаковке или крем-брюле, норовящее растаять прямо на глазах, забирала монетки, позвякивая десятком браслетов с подвесками на запястье, сверкала тонкой цепочкой на лодыжке. Улыбалась каждому встречному. Особенно благодарно юношам, уходившим без сдачи. Вечером шла домой, любуясь живыми изгородями и лимонными деревьями, разглядывая нетронутое прошлое, разбавленное ржавчиной на ставнях и сколами на фасадах, ступала на изогнутое крыльцо виллы, входила в свою небольшую, очаровательную квартирку, где заводила старую пластинку или просто радио, открывала дверь смуглому возлюбленному с прозрачными, как вода, глазами, принимала с ним душ и пила сухое вино, пересчитывала на шелковой простыне монетки, брошенные незадачливыми туристами в море, которые он выловил для нее, деловито обсуждала, чем им еще заняться, кроме любви и торговли мороженым. Может быть, все-таки стать цветочницей и продавать букеты?

Раньше она думала, что нет на свете большего несчастья, чем неосуществимость желания:

Прошу опять вернуть нас в подвал в переулке, и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было.

Теперь она думает, что просто знать, пусть даже никогда туда не вернувшись, в каком переулке находится твой подвал, – это уже счастье.

92

Когда меня настигает память, я бываю удручена, как после затяжной промозглой зимы, ищу себя в мире, точно место для картины в интерьере, трудно сказать, нашла ли когда-нибудь, порой кажется, что меня просто забыли здесь, как не очень значимый театральный реквизит. Я знаю, что нужна Мечику и вышла из возраста драм, довольно, следует начинать наслаждаться жизнью, когда, если не теперь. И все же я помню об этом гораздо реже, а о прошлом – всегда, оно удивляет меня своей настойчивостью, настырностью, внезапностью ледяного ожога, глядит фотобумажными глазами: что же ты не улыбалась, когда вылетала птичка?

Мечик совсем на меня не похож. Он выбирает спортивный стиль, ничего не смыслит в музыке, умеет готовить, крепко спит по ночам и иначе мыслит. В сущности, у нас нет общих интересов. Да, он очень не похож на все мои бывшие мечты, и представления, и желания. Но в этой разности и заключен некий крепкий стержень, который помогает еще сильнее сплотиться. Всегда слишком земной, без воздушных замков Мечик принимает мои правила игры как должное, как законы автономного государства, как чужую религию, иногда с легкой насмешкой над моими бессонницами и беспомощностью в каких-то вопросах, но всегда без сдерживающих ограничительных знаков, посягающих на мою свободу. Он не диктует условия и ничего не требует. Он заботится и переживает.

Быть может, со страха потери и начинаются все истинные чувства?