Другие ноты

Но внутри взрывается что-то, сопротивляется. Детонирует это состояние, в котором пребываешь. Хочется встать и заорать ей, ни в чем не повинной, в лицо: это самый обычный цвет! – однако вместо этого говоришь:

– Приятного аппетита, Володя.

Ничего не происходит и больше не произойдет, остались только недоумение и сомнения в реальности происходящего, когда дом рушится, оказывается, можно выжить и выйти из-под его обломков, держаться за прутья забора и смотреть в прошлое, в настоящем можно только нырнуть в чей-то холодный интерес, наизнанку вывернуться, ибо нет больше сил, нет больше целей, и не нужно пытаться стать за их счет живой, то, что тебе не на что опереться, для других – не значимо, у них все идет своим чередом, свою рутину, свои руины – меняй сама, вот тебе – город, может, поможет тебе такая данность, глупость по большому счету. Писать тоже нечего, можно только описывать сны, они вернулись, и там есть какие-то события. Но сны вызывают фобии, панический животный страх и чувство вины, они возникают как явления в реальном времени, и я путаю события, почерпнутые из новостей, с грезами, и временами, невпопад, вдруг начинает казаться, что кошмар не просто закончился, его и не было никогда, я подолгу собираюсь с мыслями, но в них только повторяющиеся мотивы, как в унических картинах Стржеминского.

– Нина, я не могу есть без хлеба… Все, я не хочу больше… Нет, что ты за человек, сама бы столько ела, я бы посмотрел на тебя!..

– А через полчаса ты скажешь, что у тебя сводит от голода желудок, и будешь ходить и подбирать все, что плохо лежит в холодильнике, бедный, несчастный.

Есть люди, которые не помнят или не замечают, что живут как бы во сне, во многих цикличных снах, но во мне так сильно развито это чувство и память на такие вещи, а Нина… Как же ей удается всегда быть самой собой, остается только удивляться, вот уж кто не перепутает…

– Володя, я знаю Ивету с шести лет, и она всегда такая, да, но как нам нравились ее вести, которые она приносила, как почтовый голубь, мол, «сегодня – литературный вечер / концерт / смотр, два последних урока отменяются». Не из-за стихов, конечно, нравились, которые она читала в актовом зале с остальными школьными звездами, никто в классе, кроме нее, стихов не писал, и не многие любили. Но отмену занятий все любили – это точно. Жаль, что после девятого она уехала.

Такие вещи не объяснишь первому встречному, иногда – даже очень близкой подруге, иногда – за всю жизнь – никому, особенно если такие сны и дни ты осознанно пытаешься удержать, возвращаешь на прежнее место, начинаешь прокручивать заново, как пленку, чтобы не упустить главного, а вокруг – все, непохожие на тебя, для которых ты – простота, пусто та, одна из многих, они улыбаются и машут или не улыбаются и не машут – сплошь тематика испаноязычных писателей.

– И кстати, Ивка, кажется, уже в тринадцать лет была безнадежно влюблена, во всяком случае, стихи уже тогда были с намеком, всё – вокруг да около любви. Сейчас, видишь, та же драма, как в детстве: объекта, на который можно направить чувства, нет, и от безысходности…

– Но ты же ничего не знаешь, Нина.

– Да, ну и кто же он?

Ивета с сомнением смотрит на Володю.

– Я не это имела в виду, я не готова к новым отношениям.

Ядолов. Володя наоборот – ловец ядов. Он стрижет ушами, как лошадь, так, что очки на носу подрагивают, ловит ее слова и думает, снизойти ли до разговора с ней.

– Я ничего не понимаю, Нина, я иду спать, Ивета, спокойной ночи, до завтра.

– Заведи будильник на семь тридцать, мой ослик.

– Спокойной ночи.

И я как будто не одна. И если бы боли было меньше, возможно, проще было бы стать безрассудной и непредвзятой. Такой обычной, земной до жути, кого никто не вправе обвинить в эгоцентризме. Я бы даже могла выйти снова замуж, разделить с суженым все свои тревожные мысли, волноваться из-за наличия пыли и отсутствия нового ковра на полу, стиральный порошок – лучше тот, где есть голубые крапинки. Постарайся я немного, и сумела бы нравиться свекрови и ее подружкам, и записывала бы кулинарные рецепты в книжку, навсегда покончив с музыкой, навсегда завязав с рифмами. Но нужно признать, что однажды ты уже проиграла, Ива, и вряд ли сделаешь ставку на новый брак, поэтому позволь себе окружиться людьми, сбегая от одиночества, боли и коньяка, позволь им себя ненавязчиво спасти.

– Слушай, я посмотрю, как он там, – говорит Нина. – Может, ты бы хотела гренков – с чаем, на ночь, плюнув на диету?

– Ты думаешь… Если ты хочешь…

– Ну и прекрасно. Молоко и яйца в холодильнике… Где же батон? Да вот он!

– Ты полагаешь, я могу их приготовить?

Разумеется, она не может их приготовить. Трудно объяснить это Нине.

– Но ты же знаешь, как поджарить гренки? – не уступает Нина, лукаво улыбаясь.

Да, я знаю. Я прекрасно знаю. Я делала гренки в прошлой жизни, на своей кухне. Но миска, в которую я налью молоко, – ее, чужая миска, и батон, который нужно нарезать ровными частями – чужим ножом, демонстрируя умение и легкость, и масло на сковороде, которое будет ворчать, и Нинин Ядолов, который, не дай бог, примется ворчать тоже…