Другие ноты

В первые дни после возвращения на работу она страдает. Уходит за ворота и не может сдержать слез. Чувствует себя предательницей. Кому Женя скажет: мамаомоги, если ее обидят другие дети? Углядит ли воспитательница за дочерью на прогулке? – она такая шустрая, лезет на самые высокие горки, а в группе так много детей. Не забудут ли ей надеть на прогулку куртку? – сегодня сильный ветер. Что она там ест? Как она там спит? (Женя-старший подливает масла в огонь: кому нужна эта твоя работа. Какие-то жалкие гроши, во имя чего? Разве он недостаточно зарабатывает? Женя-старший ведет себя как Господь-всеблаг. Добродетельное упорство, снисходительный тон, игнорирование ее желаний и обесценивание ее значимости и заслуг. Похоже, дочь – единственное свидетельство ее состоятельности в его глазах. Похоже, такое положение его не устраивает. Но и ее, ее тоже.)

Тем временем Женька чувствует себя превосходно. Хорошо ест. Крепко спит во время тихого часа. Безропотно надевает куртку. Мирно ковыряется в песочнице с другими детьми и не делает поползновений в сторону запрещенных горок. Когда что-то не получается, кричит воспитательнице: мамаомоги!

Произошла еще одна перемена. Уколы ревности чувствительно задевают материнское самолюбие. Ее девочка прекрасно без нее обходится. Новый мир заселяется другими персонажами, не только отличными от матери, но и взаимозаменяемыми. Новый мир превращается в независимое государство. У него своя конституция и свои законы. И в этом есть какой-то новый смысл, какие-то новые правила игры, которые следует принять и понемногу изучать, не спеша в них разбираясь.

Никогда нельзя быть уверенным, что ребенок отблагодарит тебя за свое появление, но всегда можно надеяться на то, что он найдет смысл своего существования.

58

Острым леденцом, ранящим нёбо, железной хваткой судороги в голени, которую лихорадочно растираешь (но без толку!), так является память, иногда прыгает на голову незадачливым воробушком, топчется колкими коготками по макушке, иногда выныривает из подворотни, я вглядываюсь в нее, как в темноту, мне от нее ничего не нужно.

Мне ничего не нужно, я очень устала, мы – очень устали: мое тело, лицо, волосы, душа, тонкая оболочка, толстая оболочка, мы все вместе жутко устали, только мысли мои неутомимы, корчатся, будто мимы, в попытке мне что-то доказать (много всего, на самом деле, чего только не), я желаю запретить их, как вагнеровский «Тангейзер», я желаю им небытия, забвения, вместилище переполнено, довольно.

Моя память любит преподносить сюрпризы, подсовывает мне свой кеш, всегда в подарочной упаковке: взгляни, поскорее, на содержимое, а теперь содержи мое.

А мне ничего не нужно. Я наперед знаю, что память вроде опостылевшего коммивояжера явит мне тебя, ведь это так естественно, не мочь без тебя жить, а на прощание пожелает вернуть дорогу к боли без конца, пока я желаю с этой дороги свернуть, а если можно, свернуть эту дорогу в ленту, в рулетку, в рулон.

Мне больше нечего нести сквозь этот мрак, ни факела, ни тлеющего огонька.

– О, Ива! Какими судьбами? – У парня, окликнувшего ее, заплетается язык, получилось: «Какими зубами». – Давно тебя не видел, пойдешь со мной в «Верасок»? Составишь компанию? Я зарплату получил… вчера. А сегодня опохмеляюсь, там уже открыли, пойдем.

Ей смутно знакомо его лицо, она пытается вспомнить, кто это, выдумать ему имя, но имена к нему не прикладываются, точнее, не прирастают, он – пустое место, может, она его и не знала никогда, а может, знала и забыла, почему забыла, если знала? Что-то паническое дрожит внутри, она потеряла память, у нее амнезия, приехали.

– Какими зубами, говорю, к отцу, что ли, приехала?

Она кивает и идет по узкой дороге частного сектора без тротуара, вперед, вперед, будто у нее есть цель, но отец твой не здесь живет же, Ив, я его видел как-то недавно, в «Вераске» как раз, а ваши встречались? Был у вас вечер встречи? – прояснилось, это какой-то безымянный соученик из параллели, которого она не помнит, не обязана помнить, извини, у меня дела здесь, говорит она, где здесь, да какие здесь дела, идем, я угощаю, – очень важные дела у меня, извини, он машет рукой в сердцах, она ускоряет шаг.

Улица напоминает холодное желе, немного содрогается от обилия замерзшей воды, дым трубит из печей что-то неслышное, свинцовая рябь маячит вдалеке. Дома стоят растерянно и обезличенно, подбоченившись или прикорнув к хлипким заборам, пыльные оконца многих веранд залатаны газетами, фундаменты щерятся кариозными выбоинами. Стены домов живые, говорящие, поскольку дерево и после смерти умеет разговаривать. Она узнает их, расшифровывает как уже виденные, смутное марево проявляется, как в детской раскраске после соприкосновения с водой. Чаще всего голубые или зеленые – эти стены летом становятся частью пейзажа, а зимой ностальгируют по прошлому мокрыми слезами на своих влажных досках. Не многие могут похвастаться белозубыми улыбками тюля, чаще в глаза бросается пронзительное отчаянье пыльных, порыжелых занавесок.