Другие ноты

Но однажды оно вернулось – это «что-то», это «вдохновение или нет», – она его не привечала, но игнорировать не вышло. Считавшееся запертым внутри, обрушилось на нее извне, неотвратимое, как селевой поток. Она закрывала глаза и уши, доказывала, что это никому не нужно, и ей – ей тоже, но исподволь вырывала листочки в клеточку из тетрадей, потом украдкой прикладывалась к альбому для рисования дочери, как алкоголик к бутылке. И не могла остановиться. К тому же на работе бумаги было хоть отбавляй, она бросалась на нее с энтузиазмом такой величины, что на нем можно было построить несколько небоскребов. Женя посмеивался над ней. Кажется, он вообще перестал принимать ее всерьез. Утверждал, что она слишком много пишет, вследствие чего слишком рассеянна, слишком несобранна, слишком невнимательна, ей нужно просто какое-то отдохновение для души. Но ей вдруг стало начхать на его слова. Все души разные. Темпераментная душа не станет вышивать крестиком. Пусть, пусть призрачный мотылек окажется обыкновенной ночной молью. Если она разрушена до основания, пусть хоть один камень останется на могиле ее иллюзий.

93

Каждый композитор пишет на своем диалекте, но эту Вавилонскую башню не способен разрушить даже Бог. И только равнодушный не заблуждается. Только ищущий способен сотворить нечто новое. Так я начала. Как всегда. Понимаешь, я слишком мало сплю в последнее время, пишу кое-что… Нужно возвращаться к режиму, но меня просто переполняет вдохновение, оно меня жжет изнутри, пылает в груди, как бенгальский огонь. Кстати, об огнях. Мне очень хорошо зачинили то платье, которое я прожгла на Новый год, почти ничего не видно. Так вот. Я рассказывала ребятам о Скрябине и его философии, о том пожаре сердца, с которым на протяжении десяти лет он создавал «Мистерию», нет, я не хочу кофе, спасибо, меня немного мутит… я же не знаю, какое у меня давление… вот я без конца и думаю об этом, наверное, завидую, мне бы и в голову не пришло создать симфонию, где музыка сочеталась бы с цветом, светом, запахами, движущейся архитектурой. При этом нельзя сказать, что я его большая поклонница, кстати, ты знаешь. Дело не только в том, что асимметричный лад, мне нравится атональная музыка, я сама любила играть такое раньше… И если говорить об экспериментах, то Восьмая симфония Малера занимает меня не меньше, но у Скрябина был цветной слух все-таки… Все-таки, наверное, я просто увлеклась. И рухнула, как эта самая движущаяся архитектура. До сих пор не могу понять, как это произошло. Нет, я не ударилась головой, откуда сотрясение, кажется, я очень легко отделалась… Только у меня постоянная нехватка воздуха… дышу, как рыба на суше. Довольно давно такое состояние. Наверное, и коронавирус сказался в какой-то мере… Не знаю, но говорят, последствия бывают отсроченные. Анализы я сдавала недавно, гемоглобин сто тридцать, это даже больше нормы. То есть хорошо. Ты же видишь, как в классах сейчас жарко. Топят, просто дурдом, как топят, с этими новыми стеклопакетами невыносимая духота. Ну и все молнии и зигзаги скрябинского света ударили в меня, я просто не устояла на месте! Да, я уверена, что не нужно никого вызывать. Ну что мне сделает врач? Укол от обморока?.. Понимаешь, если я не буду рассказывать им сверх школьной программы, я не смогу увлечь их музыкой. А Скрябина я хочу сама переосмыслить. «Мистерия» своенравна для своего времени, но сейчас, чувствую ли я этот огонь сейчас, спустя сто лет? К тому же у него такая странная судьба. Но стыдно так, стыдно! Учительница, которая грохается на пол посреди урока. Что они подумали? Без сомнения, жутко перепугались. Что сказал Марк, когда ворвался к тебе в кабинет?

– Я думаю, ты беременна, – сказала Тимофеева.

59

– Сами видите, квартира чистенькая, мебель, все условия, цена небольшая, а сколько нам, старикам, надо-то? Жила здесь у нас девочка-студентка несколько месяцев, что-то ей тут не приглянулось, ну и ладно… Вот, можете смело открывать секцию, места много и шкаф не нужен, и для вещей, и для одежды вполне хватит, видите, мне семьдесят два на Рождество стукнуло, чего уж там, нам с мужем уже не до одежды, так что я прибрала здесь все свое…

Комната насторожившаяся, нахохлившаяся, как пеструшка, аляповатая и глупая, кричащая и старомодная, заставлена разномастной мебелью, беспомощно пригвожденной к стенке, путающейся в собственных тенях, жмущейся по углам. Толпится очередь из секционных полок, тумбочек с телевизором и без, полированного стола, кресла, дивана в роли кровати, очередь – желательно на вынос вперед ногами, вот какая. Советская комната пролетариев, не отягощенных изысканным вкусом. С коврами и люстрой, с хрустально-фарфоровым изобилием на каждой несвободной полке: статуэтки и рюмочки, бокалы и салатницы, три разных цветных сервиза на шесть персон. Все остальные ниши уставлены старыми открытками, небрежно прикорнувшими к миниатюрным вазочкам, и черно-белыми фотографиями молодой девушки с одутловатым болезненным лицом.