Другие ноты

Когда это произошло, в какой момент, она уже и не помнит. Мама всегда была симпатичной, если не красивой, то манкой какой-то своей внутренней красотой. А потом вдруг будто сдалась, будто отчаялась. Ей едва минуло сорок, но она неожиданно перестала краситься, сначала исчезли губы, потом ресницы, на веках проступил неровный пигмент, мама начала превращаться в эскиз, замысел, раскраску по точкам родимых пятен и расширенных пор, с нотным станом морщин на лбу, которые больше не скрывал тональный крем, без макияжа ее белая кожа стала казаться рыжеватой, даже какой-то оранжевой, наверное, это были первые признаки болезни, наверное, мама что-то чувствовала – еще не зная и не страдая, уже зная и страдая от измен отца. Она впервые тогда подумала про старость. Конечно, сорок лет – это еще не старость, но. Ее приметы появляются то тут, то там: когда мама улыбается, вдруг обвисает нижняя часть лица, на животе образовался лишний жир, или что там, вообще, находится, отчего вдруг распирает этот живот у нее, как было на первых сроках беременности у их соседки, которая «где-то нагуляла девочку, а избавиться не успела». Хотел ли отец избавиться от нее, мечтал ли?

Когда это произошло, в какой момент, она уже и не помнит. Вдруг осенило: мама – родная, а папа – нет. Я – папина приемная дочь. Ничего маминого не было в ней, кроме такой же белой кожи. Все было в ней от отца: и пшеничные брови, и зеленоватые глаза, и зубы с небольшой щербинкой, но. Разве родной отец может испытывать неприязнь к своему продолжению? Эта неприязнь длилась всю жизнь, он не мог простить ей потерянной юности, ей или все-таки маме? – хотя внешне казалось, что маму он любил. Пусть когда-то, пусть как-то, по-своему. Но однажды, наверное, разлюбил, и мама сдалась, просто молча наблюдала, как отец отдаляется.

В четвертом, может быть в пятом, классе, наткнувшись на свое свидетельство о рождении, она прочитала то, о чем ей и так было прекрасно известно. Ее родители были ее родителями. Да и фотографии есть с самого младенчества, какие еще доказательства. Дети часто фантазируют сверх меры, только и всего.

О том, что мама – не родная, она узнала в день маминой смерти. Ее родная мать умерла при родах, а ее умирающая мать – очень любила ее родного отца. Все слишком запутано. Кроме одного. Не будь ее, папина жизнь сложилась бы иначе. С любой из этих женщин. А дочь вклинилась в нее своим появлением и смешала все карты.

94

Как она сказала?

Она сказала: «Ты не поверишь, кто мне устанавливал счетчик» – или: «Слушай, а кто мне устанавливал счетчик!», возможно, она сказала: «Ты ни за что не догадаешься, кто мне устанавливал счетчик», но, скорее всего, она сказала: «Ты не представляешь, кто мне устанавливал счетчик», потому что я тотчас представила его и даже едва не произнесла вслух, мол, ну кто же еще, он, конечно. Как будто он был сантехником. Точнее, электриком. Но в данном случае это все равно. Ибо он не был (и вряд ли мог стать) ни тем ни другим. Я вообще не представляю, почему я о нем подумала. Видимо, пришла пора. И нет, нет, я, конечно, не представляла, что он приехал устанавливать счетчик. Это такой оборот речи.

Первым, о ком я подумала, когда Тимофеева сказала: ты не поверишь / ни за что не догадаешься / слушай, ты не представляешь, – был он, вот и все. И я очень на себя разозлилась. Подумаешь, тоже мне. Хоть долго злиться мне не пришлось, потому что любопытство брало верх, и я вся превратилась в слух, а Тимофеева добавила: «Кстати, счетчик не получится спрятать в тот ящичек, который вы подарили мне на днюху, я так размечталась, так и представляла себе уже, но он очень маленький, по сути же это сундучок, да, ты не помнишь, что там было на этикетке, ладно, мой как-нибудь это обыграет. Конечно, тот старинный счетчик выглядел лучше и аутентичнее…»

Я молчала и походила на натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть, но молчала и молчала, пока Тимофеева говорила о чем угодно, кроме того, кто именно приехал устанавливать счетчик. Внезапно она с какой-то насмешкой и, как мне показалось, облегчением сообщила: «О, мне звонит муж, наверное, хочет узнать про электропроводку», и вышла из кабинета. Я поразмышляла надо всем этим еще не более пяти минут и переключилась на детей: начинался урок.

А когда Тимофеева зашла ко мне спустя несколько часов, по обыкновению сразу заполнив собой все пространство, то снова дала понять, что мне и в голову не придет, кто ей устанавливал счетчик. Не сразу, разумеется. Сначала она велела протереть чашки, потому что ужасно проголодалась – она никогда не ленится таскать с собой на работу большой термос с кофе и какие-нибудь сырнички-пирожочки, удобно уселась за стол и даже словечком не обмолвилась об этом глупом счетчике. А я уже снова внутренне напряглась. Это чувство, посетившее меня утром, вернулось и не отпускало.