Другие ноты

Когда мы начали есть, обсудив ее кулинарные способности и нехватку салфеток для вытирания пальцев от сырничков, она вновь подняла тему: я ж е т а к и н е с к а з а л а кто. А я, хочется надеяться, была величавой и равнодушной, как булыжник. Я ждала, пока Тимофееву разорвет от ее новости. У меня больше не оставалось никаких сомнений, что я узнаю что-то о нем.

Тем временем Тимофеева рассказывала: «Они приехали, уже повесили счетчик, да, сказали, что электропроводка – это к электрикам, а они – только по счетчикам, – и тут о н сел выписывать бумаги и говорит: "А ты меня не узнаёшь?" А я вижу – лицо знакомое. Так неудобно. Оказалось… Что это Виталий! Брат твоего».

У меня внутри что-то все же лопнуло наконец. Такое очень физиологическое чувство. Как после горячего укола, разливающийся жар. Но я постаралась ничем этого не выдать и не меняться в лице.

– Ну, откуда мне его помнить? – продолжала Тимофеева. – Я же видела его стопятьсот лет назад, на твоей свадьбе. Он передавал тебе привет. А я спросила о твоем. Виталий сказал, что у него все хорошо.

Я старалась смотреть в тарелку, потому что точно знала, что Тимофеева смотрит на меня.

– У него двое детей. Мальчик… Семь, кажется, лет назад родился… Да, кажется, семь. А девочка еще маленькая…

– Да-да, – сказала я. – Я знаю.

– Знаешь? Но откуда?

Я принялась что-то врать. Сочинять, что виделась с ним во время отпуска в Черногории. Это было не очень сложно, тем более что он действительно там был, просто получалось немного нескладно. И Тимофеева тоже вроде бы что-то еще рассказывала. Я слабо соображала, что именно. Стало горько, даже во рту такой полынный привкус и сырнички комом в горле. Кроме горечи, еще много-много какого-то неясного чувства поселилось во мне. Ревности? Смятения? Обиды? Разочарования. Гордыни. Самолюбия. Чего? Жало, буравящее внутри, не имело названия. Еще за столом я начала задаваться вопросами и анализировать, почему мне так: больно? Неприятно? Досадно? Почему мне так.

На самом деле ответ я знаю. Просто не знаю, как с этим жить.

34

Ей нравятся музеи, но по музею Жениной бабушки она ходить не любит. Есть нечто противоестественное в этой антикварной квартире, где сложно передвигаться, не задумываясь о цене каждого неверного шага. К тому же всякий раз она испытывает легкое замешательство, когда ей представляют какой-нибудь салатник как нечто одушевленное. Должен же быть предел власти у этих предметов. Ведь даже к самым близким людям там не питают столь пылких чувств. Она заметила, богатые часто играют в других людей. Только вряд ли каждый получает жизнь по заслугам. Просто некоторым больше везет.

Сегодня у Жениной бабушки день рождения. И гости. Может быть, необязательно идти сегодня? Почему бы не разграничить: праздник для друзей и праздник для семьи.

Это хлопотно, говорит Женя-старший. Это накладно. Мама устанет. К тому же две ее лучшие подруги и Ольга Павловна с мужем – какие это гости. Это почти члены семьи. Нельзя быть такой предвзятой.

Нельзя. Она берет себя в руки, надевает улыбку и лучшее платье, идет туда, где все пропитано притворством и нафталином, сплошной фарс, жеманство и наигранность. Женька не тушуется в этой атмосфере, в отличие от нее. Женьке здесь нравится, как любая девочка ее возраста, она приходит в восторг от волшебных вещей, стоящих баснословных денег.

Бидермейеровский столик накрыт лучшей кружевной скатертью (Бельгия, 1840 год), на ней большая хрустальная ваза с печеньем, фруктовница (фарфор, роспись, позолота. Франция, 1894 год), сахар только кусковой, иначе невозможно продемонстрировать антикварные серебряные щипцы с эмалью, 1910 год, отличное состояние. Они стоят как вся ее зарплата.

В центре ваза с цветами (Королевская берлинская мануфактура, XIX век). Вокруг тарелочки с тартинками, ветчина с огурчиком, бутерброды с форелью, на серебряном подносе серебряные вилочки, ложечки, мельхиоровые ножички. Она на минуту задумывается, что дороже: икорница или ее содержимое. Теряет аппетит.

Женька кричит: бабушка, можно я поиграю с этими собачками?

Бабушка рассаживает гостей, подружки садятся по одну сторону стола, Ольга Павловна – по другую. Ее муж пытается пристроиться рядом, но получается – сбоку, Ольге Павловне требуется много места. Она полная, сильно накрашенная, ее пестрый наряд режет глаз, контрастирует с гармоничной атмосферой гостиной.

Женькины вопли тоже контрастируют:

– Ну ба, ну можно?

Бабушка хватается за сердце.

– Нет, Женечек, это не собачки, это редкие статуэтки, клеймо ЛФЗ. И это не дядя с тетей, это «Вакх» и «Вакханка», Копенгаген, начало ХХ века. Кто такая Вакханка? Это жена Вакха. Кто такой Вакх? Подрастешь – узнаешь.

Женьку отвлекают австрийской шкатулкой из красного дерева. Именинницу просят к столу. Произносят тост, восхищаются личными качествами новорожденной и ее примерной семьей.

Едят. Как можно тише орудуют приборами на тарелках Императорского фарфорового завода.

Ольга Павловна рассказывает о чудесной посудомоечной машине, которую они с мужем приобрели на днях. Подумать только, какая экономия воды и сил.