Другое детство

Мне стало немного обидно за Артура, что Катя просто жалела его, но я понимал, что она имела в виду. Я сам иногда смотрел на него и думал — что-то с ним не так. С тех пор, как мы познакомились, прошло много лет (для нашего возраста и год-то был большим сроком), но он ничуть не изменился. Внешне вырос, стал таким длинным юношей, который вот-вот превратится в мужчину, но никуда не делись ни волчий взгляд, ни наглость, сквозь которую проглядывал страх перед людьми. Мне иногда хотелось обнять его, прижать к себе. Казалось, нам обоим от этого станет легче. Но я сдерживался, чтобы не перейти те границы, где заканчивалась дружба и начиналось нечто совсем другое, от чего я старался убежать.

Мамины собрания летом не проводились, но у меня оставалась церковь — место, где можно было хотя бы попытаться обрести покой в душе. На службу я больше не ходил, но каждый раз, когда позволяло время, подолгу стоял в тишине и темноте во Владимирском соборе, разговаривая то ли с самим собой, то ли с невидимым собеседником, который никогда не отвечал мне, но зато был прекрасным слушателем.

— Почему всё так? — вопрошал я, — почему все парни как парни, а со мной всё так странно? Это наказание? За что? Как мне эту вину искупить? Что надо сделать, чтобы измениться? Вера Николаевна говорила, надо просто очень захотеть. Мысли материальны. Только хотеть надо взаправду. Но я хочу измениться, действительно хочу! Но у меня ничего, ничего не получается. Наверное, просто я слаб, и мои мысли бессильны. Катя, конечно, думает, что я даже сильнее Артура, но это не так. Ну, то есть по сравнению с Артуром я, может, и кажусь таким, но на самом деле я всегда был слабым. Слабым и остался. Неужели мне всю жизнь надо будет бороться с самим собой безо всякой надежды на победу? Как это всё неправильно и несправедливо.

Но мой невидимый слушатель только молчаливо внимал этим жалобам, не давая никакого совета. Да, неправильно, да, несправедливо, но ничего не поделаешь, надо как-то с этим Жить дальше.

Мама стала странно реагировать на простые вещи, которым я не придавал никакого значения. Она долго не разрешала мне бриться, потому что «если один раз начнёшь, то потом придётся бриться всю жизнь». Я не понимал, что в этом такого ужасного, но до поры до времени бритвенных принадлежностей не покупал. На моём красно-оранжевом прыщавом лице, которое и так впору было выставлять в кунсткамере, клочками росли местами длинные, местами короткие разноцветные волосы: чёрные, русые и рыжеватые. Это нельзя было назвать ни бородой, ни усами, это походило на шерсть, торчавшую в разные стороны. Поскольку мои одноклассники красотой не блистали, и на их фоне я не получил бы главный приз за уродливость, я долго мирился с таким положением вещей. Но настал момент, когда я взбунтовался и купил-таки одноразовую пластмассовую бритву и гель для бритья, потратив на это треть своего недельного заработка. Маме решил, тем не менее, ничего не говорить, чтобы по возможности отсрочить скандал. Сама увидит рано или поздно. К моему удивлению, мама, наезжавшая периодически в город, не сказала ни слова, только бросила недовольный взгляд, застав меня утром в ванной с намыленным лицом.

Но было ещё одно место, где волосы мне совсем не нравились. Подмышки. С этой напастью тоже нужно было как-то бороться, иначе не получалось перебить запах пота и избавиться от подтёков на рубашках. Я покупал дезодоранты, но от них не было никакого толку, разве что рубашки пачкались ещё быстрее, а белый налёт ничем не отстирывался. Я попробовал и там брить волосы, и, к моему счастью, это если и не решило проблему полностью, то по крайней мере сократило её масштабы. К тому же я надеялся, что мама не станет интересоваться моими подмышками и на этом фронте обойдётся без столкновений.

Прошло достаточно много времени, прежде чем она заметила. Она приехала с дачи, чтобы выйти на работу на пару недель и взять больничный, который собиралась растянуть до конца лета. Был август, на улице стола такая жара, что вое окна в квартире были открыты круглые сутки, но даже это не спасало, и мы чувствовали себя, как в духовке. Я ходил в одних шортах — майка сразу становилась мокрой и неприятно липла к телу. Как-то вечером, когда я потянулся, чтобы достать с полки пачку чая, мама вдруг грозно спросила:

— А ты что, и подмышки теперь бреешь?

— Угу, — растерянно промычал я, искренне не понимая, что в этом постыдного.

— Это зачем ещё? — она явно не верила в мою наивность и говорила так, будто нам обоим было известно, что за преступление я совершил.

Ответить ей было нечего, вдаваться в подробности не хотелось: — Ну, так просто, а что?

— А ничего. Откуда это ты моду такую взял — подмышки брить? Ты кого из себя строишь, интересно? Сначала, значит, подмышки, а потом что? Будешь крем от морщин покупать? Может, и пудриться начнёшь?

Крем от морщин я покупать не собирался, но спорить с мамой было бессмысленно, потому что она не обосновывала своё мнение сколько-нибудь разумными аргументами.

— А что такого-то?