Другое настоящее

Я возвращаюсь в тот день всякий раз, когда из-за угла дома вдруг показывается еще один дом, и на какую-то долю секунды кажется, что между ними нет совсем никакого зазора, хотя на самом деле там помещаются парковка и небольшой магазин, а из чьей-то раскрытой форточки пахнет блинчиками. И под ногами жирная черная слякоть, а небо серое-серое, уже готовое к снегу, как и все мы здесь, внизу, но вместо белых хлопьев шапки и куртки осыпает мелкая морось.

Он был очень веселым, когда мы прощались – вкусно рассказывал о том, как приедет и сразу же растопит баньку, достанет бочонок пива, подаренный соседом дядей Мишей, и с тем же дядей Мишей разопьет его после парилки. Девчонки, а? Может, передумаете? Но мама второй день страдала от мигрени и лежала с мокрым полотенцем на лбу, а я вообще наведывалась в деревню только летом, да и то ненадолго – не понимаю, как можно получать удовольствие от огорода, комаров и купания в мелком пруду с непрозрачной от ряски водой. К тому же, мы с Мартом уже купили билеты в кино и подумывали о том, чтобы завтра утром встретиться на Чистых, захватить с собой ноутбуки и готовиться к ЕГЭ в «Розетке и кофе». Мы с мамой смотрели в кухонное окно, как папа выходит из подъезда с небольшой сумкой на плече. Была суббота, три часа дня. Прежде, чем сесть в машину, он помахал нам рукой, и мы помахали в ответ. После этого мама ушла в спальню, а я убрала со стола тарелки, из которых мы с папой ели борщ, вымыла их и стала собираться, чтобы ехать в центр на встречу с Мартом. Самый обычный, долгожданный для всех выходной.

Для всех, кроме, наверное, того человека, жившего в доме у дороги. Дом этот был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть его кровли сползла и повисла до земли – сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики утлой изгороди, но на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В пять лет – еще жива была бабушка, и я приезжала к ней летом, и в деревне еще много оставалось тех, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста, – я была уверена, что развалюха у дороги это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, стала расспрашивать бабушку о том, кто там живет. Человека я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо этого дома на пруд. Человек сидел на крыльце своей пристройки – полуголый, в одних только штанах, худющий, страшный. Звали его Константин. Прежде, чем попасть в тюрьму, он жил в Туле и работал на автозаправке, а в нашей деревне оказался после освобождения. Собственная мать его прогнала. «Почему, ба? Почему?» – приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».

И пока папина машина отматывала километры по трассе, человек откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки, прикуривал одну сигарету от другой, а потом устал и решил прилечь. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками – человек лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от бесконечных своих выходных.

«Зачем нужно было его спасать?» – спрашивала мама.

«Зачем такому дерьму вообще жить?» – спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.

Я не спрашивала ни себя, ни других о жизни человека из дома у дороги. Я знала.

Так решил папа. Мой сильный, веселый папка, который спасал людей. Люди запирали в квартире своих детей, напивались и забывали о том, что у них есть дети. Балансировали на карнизах, видя под ногами бесконечно прекрасную дорогу к звездам. Заселяли колодцы, заброшки и теплотрассы, сражались с демонами и бесами, искали другие миры, пытались проститься с этим, уставали и засыпали, не докурив. Но они, понимаешь, были Сашами, Ксюшами, Петями, Сонечками и Львами Владимировичами. Папа так их и называл.

Всех, Март.

«Прости, – говоришь ты тринадцатого сентября, когда убил Анну Николаевну Нелидову, – сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке».

«Прости, сегодня…»

«Прости, сег…»

«Прости».

Слушать это невыносимо. В день гибели Льва Коя мы долго обсуждали последний спектакль в «Гоголь-центре», на который сходили и тут же решили идти на следующий (ты перевел мне деньги, я скинула тебе электронный билет). Ты: «Я искал яблочко, которое не почернеет после укола. Я не нашел его».