Другой класс

Я ощутил легкую тревогу, что было особенно неприятно, потому что до дома мне оставалось не больше трехсот метров. Но мальчишки – как домашние коты: днем ластятся, а ночью становятся совершенно непредсказуемыми. С другой стороны, учитель – всегда учитель; дома, в городе, в очереди на почте и поздним вечером в парке. По-моему, ученики где-то в глубине души просто не могут поверить, что у их учителей может быть какая-то личная жизнь за пределами, скажем, «Сент-Освальдз». Наверное, они втайне воображают, что мы, учителя, на ночь повисаем вниз головой, точно летучие мыши, где-нибудь в шкафу или в кладовой и пробуждаемся к жизни только для того, чтобы проверить тетради, собрать улики против тех, кого следует оставить после уроков, или подготовить очередной гнусный план, дабы окончательно придушить все их юношеские порывы.

Я призвал на помощь самые лучшие свои «учительские» интонации и вежливо переспросил, пристально глядя на веснушчатого хулигана:

– Что, простите?

Веснушчатый снова гадко ухмыльнулся. На вид ему было лет четырнадцать; еще совсем юнец, но пальцы уже в желтых пятнах от никотина.

– Извращенец гребаный! Гляньте, ребята, он еще и язык распускает в приличном обществе! – Держался веснушчатый очень нагло, но мне он напоминал дворнягу, которая толком не поняла, то ли ей укусить незнакомца, то ли убежать, поджав хвост. Будь веснушчатый один, он бы, скорее всего, действительно убежал, но вокруг стояли другие мальчишки, и это придавало ему смелости. Он даже решился на грубый шантаж: – Давай десятку! Тогда я, так и быть, не стану о тебе в полицию сообщать, – заявил он, и его ухмылка стала еще шире.

– А если ты двадцать фунтов дашь, так он тебе еще и классно отсосет! – вякнул в тон веснушчатому еще кто-то из мальчишек. – Если, конечно, у тебя хоть иногда стоит.

Некоторое время я просто смотрел на них. Да, признаюсь: я был потрясен. И не столько их грязными намеками – в конце концов, ученики «Сент-Освальдз» сквернословят не хуже любого из этих шпанят, – сколько жестоким и циничным выражением их совсем еще детских лиц. Отчасти все это, конечно, было просто гнусной шуткой, однако подобные шутки всегда таят в глубине некий придонный слой грязных знаний. Такие подростки в течение дня вполне могут казаться нормальными детьми, а к ночи запросто превращаются в опасных хищников, ибо постоянно живут в мире, основанном на страхе, подозрительности и вседозволенности, благодаря чему давно научились манипулировать теми рычагами, которые вызывают ужас даже у взрослых.

Но мне-то чего бояться? Это ведь всего лишь мальчишки. А я каждый день общаюсь и работаю с мальчишками. И все же практически все мальчишки способны инстинктивно чувствовать чужой страх – примерно так акула даже на большом расстоянии чувствует запах крови. Мне не раз доводилось видеть проявление этого – и в «Сент-Освальдз», и в других местах. Учительство – это всегда игра, основанная на умении блефовать; и если во время такой игры ты проявишь хоть малейшую слабость, это может означать конец твоего авторитета. А ведь слабости есть у каждого человека. Моя, например, связана с одним-единственным словом. Но таким, которое способно уничтожить школьного учителя, буквально разорвать его на клочки.

Извращенец. Вот оно, это опасное слово. Из всех обвинений, которые могут быть выдвинуты против преподавателя школы, это единственное, которое не требует ни улик, ни доказательств. Говорят: «Слово – не обух, в лоб не бьет», но таким словом можно не просто уничтожить человека, но и стереть в пыль всю его жизнь, все его добрые дела и поступки, словно он никогда и не жил на свете.

Я хотел было воспользоваться своим «башенным» голосом, повергавшим в трепет всех моих учеников, но у меня в кои-то веки ничего не вышло. С моих губ не сорвалось ни капли сарказма или гнева, ни остроумной шутки или хотя бы подходящего латинского эпитета. Стыдно признаваться, но в итоге я просто сбежал от них– да, сбежал, позорно опустив голову, словно двигался против ветра, и все время слышал за спиной их смех, а тот невидимый палец с поразительной настойчивостью все сильней и сильней давил мне на сердце.

Тридцать секунд бега – на большее я теперь просто не способен. Впрочем, этого мне хватило, чтобы мальчишки скрылись из виду. Я сразу замедлил шаг и, едва дыша, шаркая ногами, побрел к воротам под прикрытием лавровых кустов; сердце билось с убийственной скоростью, словно пытаясь выпрыгнуть из груди, и я был вынужден остановиться и постоять, согнувшись пополам, точно спортсмен после забега на длинную дистанцию.

Надо бы поменьше курить, думал я. Да, пожалуй, сигареты «Голуаз» стали для меня крепковаты. А еще надо, наверное, перестать увлекаться сыром и вином. Ведь когда-то я мог запросто пробежать от «Сент-Освальдз» до глиняного карьера и даже не вспотеть; вот только было это давным-давно, да и глиняного карьера больше нет, как нет и того мальчика, которого Эрик называл «Стрейтс»[124] из-за его постоянных стычек со школьной администрацией.