Друзья и герои

Как-то раз в сине-стальных ноябрьских сумерках зазвонили колокола. Они молчали уже почти месяц. Пока на греческой земле оставался хоть один чужеземный захватчик, колокола должны были молчать. Теперь же, казалось, звенели все Афины. Люди выбегали на улицы с радостными воплями; Гарриет, выйдя из комнаты, услышала, как перекрикиваются служанки.

Итальянцев вытеснили. Греки пересекли границу Албании. Греческие орудия и раньше стреляли по албанскому городу Корче, греческие снаряды уже падали на его улицы. Но до сегодняшнего дня колокола молчали – что же изменилось?

Гарриет распахнула окно на лестничной клетке и выглянула на улицу в поисках ответа. Завидев ее, одна из горничных крикнула ей что-то по-гречески. Гарриет покачала головой, показывая, что не понимает. Девушка ударила рукой по подоконнику.

– Корча! – крикнула она. – Корча!

Так, значит, Корча пала. Это была победа. Первая победа греков с начала войны. Гарриет засмеялась и захлопала в ладоши, а девушка схватила ее за талию и закружила в приступе почти истерического веселья.

Снаружи почти стемнело, но о затемнении все позабыли. Итальянцы были слишком заняты, чтобы заинтересоваться светящимися окнами. По радио кто-то выступал. Эта стремительная прочувствованная речь доносилась изо всех окон и дверей, и люди на улицах ликовали, когда звучало слово «Корча». С площади доносился другой голос – он заглушал крики, музыку и аплодисменты, а надо всем этим плыл колокольный звон. Гарриет не в силах была оставаться в гостинице, но боялась разминуться с Гаем.

Наступала зима. Еще случались солнечные дни, но в основном небо было белым от холода, а резкий ледяной ветер гнал по мостовым пыль. Накануне ночью прошел ливень. В саду Гарриет увидела, как пальмы трясут своими растрепанными шевелюрами. Дорожки, еще неделю назад теплые и тихие, сейчас представляли собой насквозь продуваемые туннели. Было так холодно, что Гарриет поняла: если она не достанет пальто, то вскоре выйти из дома будет невозможно.

Гай остался в номере и, обложившись книгами, размышлял над лекцией о Бене Джонсоне. Гарриет поспешила в гостиницу, чтобы отправиться с ним по магазинам, но, придя, обнаружила, что он ушел, не оставив записки. Она знала, что он ушел в «Алеко».

Как-то раз Гай взял ее с собой, но тот вечер нагнал на нее тоску. Ей нравились греки, но она стеснялась их: по своей природе она не могла поддерживать разговор более чем с одним или двумя людьми одновременно. Гай, однако, прекрасно проводил время. Он был подростком среди подростков, и все они упивались верой в то, что вместе смогут изменить мир. Ее смущала их вера в некоторых политических лидеров и проклятия в адрес остальных, заговорщическая атмосфера и ее собственная застенчивость. Она была отдельной личностью, а значит, не имела шансов изменить мир. Рассказы о несчастьях и несправедливости, которые так воодушевляли их, ее только угнетали.

– Надо жертвовать своей индивидуальностью! – говорил ей Гай. – Это просто эгоизм. Надо объединяться с другими самоотверженными и благонамеренными людьми – вместе вы сможете достичь чего угодно!

Сама мысль об этом наполняла ее ужасом.

Гай начал учить разговорный греческий и уже мог обсуждать со студентами абстрактные идеи на их родном языке. Они восхищались им. Один из мальчиков сказал Гарриет:

– Он замечательный – такой теплый, сердечный, так не похож на англичанина! Мы избрали его почетным греком.

Будучи почетным греком и всеобщим любимцем, Гай всё время пропадал в «Алеко».

Гарриет не принадлежала к этому братству, немного ревновала и отказывалась ходить в кафе. Гай сказал, что она «аполитична». Этот же диагноз был поставлен Алану. По словам Гая, он был человеком, который считает наилучшим правительством то, которое лично ему приносит меньше всего неудобства. На этом с Аланом было покончено, но тот, не зная о приговоре, продолжал приглашать их, поскольку считал себя другом обоих.

В спальне зазвонил телефон. Это был Алан, который звонил из своего кабинета.

– Я слышал, что Афины en fête[29]. Сегодня не тот вечер, чтобы есть холодную баранину в Академии. Пойдемте в «Бабаяннис»? Туда ходят, чтобы отпраздновать что-нибудь.

– Я беспокоюсь за Гая, – сказала Гарриет. – По-моему, он в «Алеко».

– Я заеду на такси, и по пути мы заберем нашего большевика.

Когда она села в такси, Алан велел водителю проехать через Плаку.

– Я хочу показать вам кое-что, – сказал он Гарриет.

Они повернули на площадь, где из динамиков доносилось: «Анафема, анафема». Проклятия, разумеется, были обращены в адрес тех, кто утверждал, что любовь сладка. Я пробовал ее, говорилось в песне, но любовь оказалась ядом. Но проклятия, помимо этого, были направлены и на тех, кто воображал, что Грецию можно взять силой. Итальянцы попытались, но их ждал яд.

Они пробирались по узким улочкам Плаки, и в какой-то момент перед ними возник залитый светом Парфенон – храм из белого огня на фоне черного неба.

У Гарриет перехватило дыхание.

– Я никогда в жизни не видела ничего красивее.

– А есть ли вообще в мире что-то красивее? – заметил Алан.