Дублер

Стивен бросил газету обратно на стол и сел, подперев лапами голову – настоящую, собственную голову.

Он должен был понимать, что это случится, когда совершал тот анонимный звонок, но он беспечно решил, что Джош уж как-нибудь выпутается, как всегда, что фотографы не удосужатся появиться или фотография окажется слишком невинной для газеты. Но вот оно. О чем он только думал? И что теперь будет с Норой? Что Джош ей скажет? Будет ли она злиться? Конечно же, она разозлится, она будет шокирована, раздавлена, уничтожена – и все это по его вине. Стивен почувствовал себя мелким, злобным и подлым – такого досадливого стыда он не испытывал с самого детства, и костюм делу тоже не помогал.

– Все в порядке? – спросила Сова Оливия, ставя свой полный английский завтрак рядом с ним.

– Что? О, просто один мой знакомый попал в газеты.

– Джош Харпер! Ты знаком с Джошем Харпером? Он твой друг?

– Ну да, вроде того…

– Правда? – Она лишилась дара речи. – Близкий друг?

– Ну, по правде говоря, не близкий…

Она набросилась на газету и восхищенно уставилась в нее:

– Джош, Джош, Джош! Что же ты наделал, гадкий мальчишка?! Да еще с ней!

– Мистер Маккуин? Мы вас ждем сейчас! – прокричал Джефф, режиссер, коренастый мужчина депрессивного вида, явно не любящий животных.

Стивен сунул здоровенный желудь под мышку и пошел через студию, буквально повесив хвост – тот болтался у него между ног.

Первая песня в съемочном плане была его большим сольным номером: «Греби, греби, управляй своей лодочкой». Когда лента задника задвигалась, Стивен, как должно, заулыбался, показывая большие резцы, и принялся качаться взад-вперед с бутафорскими веслами, неся беличью отсебятину для воображаемых детишек, сидящих дома, о том, какая, клянусь хвостом и усами, это тяжелая работа: грести, все время думая о Норе, о том, как она, когда удастся ее увидеть, что он может сделать для компенсации нанесенного им же вреда, – и так бóльшую часть утра. Наконец, прогребя значительное расстояние, он сдал дежурство Сове Оливии, которая должна была исполнять песню про шкворчащие сосиски; почему – объяснению не поддавалось. В последней сессии сегодняшней утренней съемки предполагалось много импровизированной болтовни с местными школьниками, и Стивену следовало собрать все силы, какие только возможно, чтобы угодить полной студии не по годам развитых детей, так что он направился обратно в столовую в надежде хоть чуть-чуть прочистить голову. Клянусь хвостом и усами, он чувствовал себя отвратительно.

Газета по-прежнему лежала там, на столовском столике, открытая на фотографии и теперь заляпанная жирными пальцами. Джош, с искаженным лицом, потным и побелевшим, с красными от фотовспышки глазами, обвиняюще указывал на него со страниц пять и шесть. Еще одна ужасная мысль: что, если Джош не сможет сегодня играть спектакль? Что, если он слиняет, ссылаясь на личные проблемы? Что, если уйдет в какой-нибудь саморазрушительный пьяный загул? Стивена посетило краткое видение сломленного красноглазого Джоша, шатающегося в одних трусах по номеру в анонимном отеле, где содержимое мини-бара вывалено на кровать; Джоша, лежащего без сознания в переполненной ванне, рядом звонит его мобильный, но на него никто не отвечает. Переключение на театр, битком набитый нетерпеливыми журналистами, пишущими о скандале, интересующимися, что случилось с главным героем; он сам, Стивен, стоит в кулисах в костюме Джоша, а огни гаснут; отзывы на следующий день, газеты, пролистываемые перед камерами: «Дублер отсутствующей звезды получает шанс засиять…». Снова переключение на Джоша в гостиничной ванне: его голова медленно погружается под воду…

Стивен сунул лапу в набрюшный карман своего костюма – с точки зрения зоологии неверно, но удобно – и включил мобильный телефон. Тот мгновенно завибрировал в руке, словно живое существо, и Стивен чуть не швырнул его через всю столовую. На экране светилось Норино имя. «Спокойно, – сказал он себе. – Просто держись спокойно, будь милым, постарайся помочь. Это единственное, что ты можешь сделать». Он приложил телефон к уху, удивился, почему ничего не слышит, потом стянул с головы красный меховой капюшон и снова приложил сотовый к уху.

– Стивен? Ты там? – прошептала она тихо и хрипло.

– Привет! – сочувственно сказал он, снимая торчащие зубы и выходя в коридор.

– О господи, ты это видел! Я сразу поняла, что видел: у тебя такая жалостливая нотка в голосе. Тон «бедная Нора». О господи, господи, господи…

– Я только что увидел ее.

– Господи, как я ненавижу это дерьмо, это так унизительно! Этот скользкий гаденыш…

– Я уверен, все было совершенно невинно.

– Хрена с два это было невинно! Джош рассказал мне об этом, этом мелком мудаке. Не сразу, конечно. Он вернулся в два часа ночи, с разбитыми костяшками, и сказал, что на него напали фотографы, – ты можешь поверить? И вот я вытираю ему лоб и нянчусь с его ранами как последняя идиотка, пока в его крошечный мозг не просачивается мысль, что все будет в газетах, и тогда он признался. Я всю ночь не спала, глядя, как он бубнит, заламывая руки, все эти жалкие извинения.