Дубовый листок

дошел к чинаре. — Внимание, господа! Я должен соблюсти этикет и представить вислянскому Мишелю своих друзей, всех до одного юных сердцем. Возраст ни при чем. Вон там, по соседству с самоваром, сидит Загорецкий. Он был на каторге всего год. а потом на поселении. Жил в лесу и так одичал, что боялся встречаться с людьми. Посылал за покупками в ближайший магазейн свою собаку! А рядом с ним, тот, что с флейтой, — Константин Густавович Игельстром. Кстати, он крестный сын вашего бывшего шефа — цесаревича. Ему одному он обязан тем, что находится в нашем обществе: десять лет каторги получил как высочайшую милость, взамен приговора «Весьма! Повесить!» Он…

— Саша! — воскликнул Игельстром, оглядываясь. — Кажется, ты опять сегодня в ударе. Забыл, где находишься?

— Ничуть! — Одоевский тоже огляделся. — Ну никого посторонних! Неужели я дома не могу говорить, что хочу! Должен же вислянский Мишель знать, что пришел к своим людям! Но если ты протестуешь, я могу говорить тише. Или, господа, представляйтесь сами. Я только скажу пару слов о своем соседе по палатке, потому что наш гость может его не понять: Николай Иванович Лорер. Лучший рассказчик. Цейхгауз, набитый анекдотами! Изучил шесть языков и изъясняется сразу на всех!

— Сегодня уже имел честь в этом убедиться, — ответил я, подавая Лореру руку.

— Вот то аттестат! — воскликнул Лорер. — А про себя ты ему що не поведал? Небось не сказав, що ты за чоловик. Бачьте, пан Михал! То наш каторжный поэт и великий ленивец: стихи сочиняеть тылько вслух, а вы — за бумагу — и райт даун![90].

— Плохое представление, — вмешался Нарышкин. — Надо соблюдать стиль. — Он встал, отвесил мне церемонный поклон и указал на Одоевского: — Разрешите представить: Одоевский! Бывший молодой человек, любивший ученье без разбора: философию, литературу, медицину и генерал-бас!

Все дружно захохотали, а я не понял, что за соль в таком представлении.

— Це про Сашу сказав Sa Maieste[91]—объяснил Лорер.

До сих пор я равнодушно относился к чаю, но тот, что довелось пить в этот день под чинарой, на текинском ковре, показался мне лучшим из напитков.

Немного позже к нам подошел невысокий, весьма небрежно одетый блондин. Он встал на одно колено, схватил мой стакан, понюхал и с гримасой поставил обратно.

— Неужели, Саша, нет ничего подходящего? Поишь народ какой-то дрянью, — сказал он Одоевскому.

— Прости, mon cher! Мы все с удовольствием пьем чай. Разве в жару пьют вино! Но для тебя можно подать.

Блондину принесли бутылку вина, он бесцеремонно уселся рядом со мной, хлопнул меня по спине и сказал:

— Ну-ка, подвинься!

— Левушка, ты не представился нашему новому другу и уже… того! — остановил его Лихарев. — Он может обидеться.

— Пустяки. Чего ему обижаться. Я же его похлопал. Он и мой друг, раз сидит в такой теплой компании.

Левушка похлопал меня еще раз и добавил:

— Я — Пушкин. Брата моего, наверное, знаешь, сочинителя?

После чая мы отправились к морю, купались, а потом слушали, как Левушка читал стихи покойного брата.

Тогда же и Александр Иванович прочитал вирши о славянских девушках. Они кончались молитвой о том, чтобы все славяне объединились.

У моря нас и нашел Воробьев. Сказал, что очень рад меня видеть в таком кругу.

— И сразу вижу в тебе перемену. Куда делись твои угрюмые складки.

На другой день я участвовал в вырубке леса на субашинских высотах и не один раз ловил себя на мысли, что не хочу умирать. И все время думал, что вечером опять пойду к декабристам.

Вернувшись в палатку, я привел себя в христианский вид и совсем было собрался идти к своим новым друзьям, как вдруг заходит Иван и докладывает, что меня спрашивают.

Выхожу, а ко мне навстречу Воробьев и Одоевский. Оказалось, Одоевский не знал, как меня найти, а Владимир Александрович его проводил. Он оставил нас, пообещав вечером прийти под чинару.

— Вчера не успел сказать, чтобы вы всегда к нам приходили, а Владимир Александрович предупредил, что вы нелюдим, и наверное, сами в большую компанию не придете. Вот я и вздумал зайти за вами, — сказал Одоевский.

Я был ему благодарен и вместе с тем смущен.

По дороге Александр Иванович сказал, что вчера, после моего ухода, Воробьев ему рассказывал обо мне.

— Подумайте, как близки русские и поляки! Нет ни гор, ни рек, никаких границ, разделяющих нас. Нравы, обычаи, языки — все у нас выросло из одного корня… Мы и в Сибири дружили с поляками, а здесь тем более. Воробьев говорил, что вы знали Бестужева… Я любил его! И сейчас… Он для меня не умер.

— Он все время болел о вашей судьбе. Считал, что испортил вашу жизнь тем, что вовлек в общество.

— Да что вы! А ведь это не так. Я ни о чем не сожалею, ни о чем! Я даже счастлив… насколько это возможно.

— Как можно быть счастливым на каторге?..

— Можно! Можно, если ты не один! А меня всегда окружают друзья. С ними ведь все легче.

Мы уже дошли до его чинары. Там, как и накануне, лежал текинский ковер, только пока еще никого не было. Александр Иванович лег, заложив руки под голову, и смотрел в небо.