Дубовый листок

— Так-то так, Михаил, но я живой человек и не хочу, чтобы это было так. Может быть, Раевскому сказать? Попросить дать приказ срочно направить Одоевского в ту

же Тамань… Пожалуй, скажет: «Глупости! Лихорадка пока Одоевского не трогает, а в гарнизоне кому-нибудь тоже надо остаться»…

Я конечно не мог надеяться на успех, но все-таки пошел к Александру Ивановичу. Старался доказать, что он должен уехать в Тамань с Лорером.

Александр Иванович меня терпеливо слушал. Потом взял за руку:

— Ты, Миша, все сказал?

— Все.

— Теперь послушай меня. Вот выстроили форт. Здесь должен быть гарнизон. Кого же сюда назначать, если не таких, как я? Я же теперь один, никому больше не нужен. Друзьям? Не спорю, они любят меня, но не настолько же, чтобы из-за моей смерти у них разорвалось сердце. Поэтому я остаюсь и прошу: больше об этом ни слова.

Пароход увез около половины отряда. Все, кто мог, унесли ноги от миазмов. В лагере стало тихо.

Александр Иванович был с виду спокоен, но молчалив. Вместо Лорера с ним жил теперь Загорецкий. Я заглядывал к ним ежедневно — посидишь, помолчишь и уйдешь.

В одну из суббот, как всегда, я пошел ко всенощной. Нравилась мне православная служба с солдатским хором под открытым небом. Александр Иванович тоже пришел. Был необыкновенно румяным. Со всеми встал на колени, когда запели «Свете тихий», а подняться не смог. Его унесли на носилках.

После всенощной я зашел к нему. Александр Иванович лежал под буркой и дрожав.

— Вот и меня лихорадка заела. — Улыбнулся. — Укрой меня, Миша, получше и посиди пять минут.

Я начал его укутывать, а он бормотал что-то бессвязное. Лоб его пылал.

Пришел Загорецкий, привел Раевского.

Генерал потрогал лоб больного, покачал головой:

— Нехорошо, господа, что он лежит на земле. Посмотрите-ка завтра, может быть, в форте есть готовые помещения.

Готовых не оказалось. Но солдаты, узнав, что нужно для Одоевского, несмотря на воскресенье, зашевелились: вмиг поставили стены, настелили пол и даже смастерили койку.

Александр Иванович не слышал, как его переносили.

Загорецкий и Игельстром были при нем неотлучно. Я забегал несколько раз на дню.

Как-то поздно вечером я сидел у Александра Ивановича. Загорецкий прилег отдохнуть. Умаялся.

В форте было тихо. Не лаяли даже собаки, не шумели чинары. Только шуршало бессонное море.

Александр Иванович вдруг глубоко вздохнул и потянулся.

Я наклонился к нему.

— Кто это? — спросил он. — Ах, Миша? — И снова забылся.

Перед рассветом я разбудил Загорецкого и ушел к себе спать, а на другой день пошел в форт только после занятий.

Загорецкий, Игельстром и Лихарев стояли около Александра Ивановича с опущенными головами.

— Утром пришел в себя, — шепнул Загорецкий. — Просил посадить, улыбался. Я приподнял его, а он упал, и вот опять без сознания. Даже не поймешь, дышит ли.

— Тише! — сказал Игельстром. — Жив!

На лбу у Одоевского выступила обильная испарина.

— Ну, слава богу, сейчас очнется! — обрадовался Лихарев.

И все трое с надеждой смотрели, а я… Я понял, что Александр Иванович уже не откроет глаза — на лице его появилась так хорошо знакомая мне улыбка.

Рядового Одоевского хоронили в полном офицерском облачении за фортом, близ моря. Все офицеры пришли отдать ему последний долг. Среди рядовых было много поляков. Угрюмый русофоб, князь Сангушко, стоял низко опустив голову. Плакал! И Плятер плакал, и Горегляд, и кажется все! Никто не стеснялся!

Почему?! Почему умирают все лучшие люди? Почему их борьба за прекрасное обречена на провал?

Но какой-то внутренний голос, похожий на голос Одоевского, отвечал:

— Мы пали в неравной борьбе, но мы живее живых. Из гроба поем воскресение!

Могилу Одоевского сравняли с землей, чтобы ее не нашли убыхи, а сверху положили большой камень.

Глава 63

Тысяча восемьсот сороковая зима выдалась затяжная. Природа словно старалась наверстать прошлогодний промах. Снег валил с ноября, и даже в феврале, когда обычно на Кубани пахали, бушевали метели. В Ставрополь в эту зиму никто не попал, почта ходила раз в месяц, Ивановку занесло снегом до крыш, и опять мы по утрам откапывались.

Я сидел в бестужевской избушке и под завывание ветра тосковал обо всех милых сердцу. Они сверкнули в моей жизни, как метеоры. Иногда меня охватывало такое отчаяние, что я призывал смерть. Зачем судьба отнимала мои немногие радости!

В самом конце февраля нас вызвал ротный и предупредил:

— Седьмого числа форт Лазарев пал. Остальные укрепления — под жестокой угрозой. Взять десятидневный запас провианта. Через двадцать четыре часа выступаем на Бугаз для подкрепления черноморских гарнизонов.

Двадцать восьмого февраля ранним утром мы отправились на Темрюк. Ветер бил в лицо. Все тропы замело. Пехота выбивалась из сил. Послали вперед конницу.

Я ехал верхом и не знаю, было ли это лучше. Ноги у меня так мерзли, что я чуть не выл. Поминутно соскакивал и бежал рядом с лошадью.