Дубовый листок

— Наконец-то вы угодили в мои руки! — сказал он. — Помнится, в последний раз мы встретились в приемной умирающего Вельяминова. Я был тогда так зол, что даже не простился с вами. Пятью минутами позже я почувствовал неловкость за свою невежливость, но не возвращаться же! Был уверен, что встретимся и я извинюсь.

— Если вы будете всегда расстраиваться, как у Вельяминова, вас ненадолго хватит. Пациенты, поди, осаждают, как шапсуги наши форты?

— Напротив! Меня избегают. Кто-то что-то насплетничал. На водах — это главное занятие. Ну, как вы заработали эту гадость?

Он замучил меня осмотром, назначил строгий режим, серные ванны и категорически запретил много ходить.

Я снял небольшую комнату с двумя окнами в садик, недалеко от ванн, и целые дни проводил с книгами. Еще выезжая из Ивановки, я послал Воробьевым письмо, сообщая о своем выезде в Пятигорск, и теперь поджидал ответ.

В Пятигорске было много больных, а еще больше здоровых. Здоровые шумными компаниями разгуливали по улицам, толпились возле ванны и источников, развлекались напропалую. Я превратился в дикаря и, гуляя, выбирал уединенные тропки, не желая встречаться «со светом». У меня в оном никого не было и быть не могло.

И все же в Пятигорске я имел несколько встреч, оставшихся навсегда в памяти. Первая из них встреча — с моим соплеменником Владиславом Багриновским. Он был сослан в рядовые после казни эмиссара Конарского, к делу которого имел прикосновенность, как и многие студенты-медики Виленской академии. В походах на Западном Кавказе Багриновский подорвал здоровье.

— Сами командиры думают о моей отставке, но прямо говорят, что если я не стану унтером, придется влачить нищенское существование. Отставной унтер может служить коллежским регистратором. Уже два раза делали представление о моем производстве, но, сами понимаете, — раз я поляк, меня из списка вычеркивают. Русских ссыльных и разжалованных, говорят, производят в унтеры через год…

— Если они не считаются особенно злостными преступниками, — поправил я Багриновского, вспомнив, сколько лет ждал производства покойный Бестужев.

Многое порассказал Владислав Багриновский об отчизне, где сейчас хозяйничал граф Паскевич, и о казни Конарского и Артура Завиши.

— Не знаю, чем это кончится. Наше правительство в Париже. Руководство оттуда, пожалуй, не приведет ни к чему хорошему. Эмигранты оторваны от отчизны, а кроме того, между ними нет единства.

Владислав Багриновский признался, что много раз отмечал, как дружелюбно относятся простые русские к полякам…

— Но с системой деспотии я примириться никогда не смогу! Может быть, в будущем люди задумаются над бедами, с которыми столь неумело боролись их предки. А нам остается одно: доживать на чужой стороне и стараться не быть никому в тягость.

После каждой ванны я становился расслабленным и, прежде чем подниматься домой, отдыхал на бульваре с газетой. Однажды я прочитал сообщение о гибели Лихарева на Валерике. Это известие ошеломило меня. Рядом уселся какой-то брюнет в кителе без эполет и начал заглядывать в мою газету. Потом попросил ее на минутку.

Прошел доктор Майер, которого я видел утром. Кажется, он об этом забыл, с особым шиком приподнял серую фетровую шляпу и пожелал доброго утра… Я ответил и опять погрузился в мысли о Лихареве.

Незнакомец возвратил газету с разочарованным видом.

— Искал приказ о себе, — объяснил он. — И все еще нет. Я должен скоро явиться в Темирхан-шуру. Но без приказа и форму не наденешь…

— Вы на Кавказе впервые?

— Нет. Восемь лет назад я служил здесь и вышел в отставку.

— Что же вам за охота сюда возвращаться? Вы без горцев соскучились, или они без вас?..

— Так приходится. — И он криво усмехнулся.

Я еще волновался из-за Лихарева. Ткнув пальцем в заметку, дал ему прочесть:

— Вот чем здесь кончают!

— Лихарев? Это, кажется, декабрист? Ну-ну… — В тоне его слышалось пренебрежение.

— Что ну? — вскипел я. — Раз декабрист, значит, умница. Полезный для России человек! Небось, Майбороду на Валерик не пошлют!

— Какого Майбороду?

— Какого! Один есть Майборода — Иуда Искариот! Его-то не употребят в дело, но я верю в возмездие! Бошняка, слава богу, убили, и Майбороду кто-нибудь убьет, а если нет, он сам себя должен прикончить. Говорят, еще имел совесть служить на Кавказе со своими жертвами!

— Позвольте, Майборода присягал императору, следовательно, должен был…

Доктор Майер опять прошел мимо и опять посмотрел на меня, но уже как-то грозно… Вернулся и сказал:

— Так-то вы выполняете лечебный режим? Вам полагается сейчас лежать.

Я извинился, встал и пошел к себе. Только что снял фуражку, как ворвался доктор.

— Вы что? С ума сошли, что ли?

— Я не понимаю вас, — сказал я растерянно.

— Он не понимает! А! С кем вы болтали полчаса?

— Не знаю…

— Он не знает! А что вы болтали?

— Про Майбороду…

— С самим Майбородой! Это на вас похоже, милостивый государь!

И доктор обрушил на меня поток желчных слов и даже намекнул, что на такие выходки способны только поляки.

Я не обиделся, а выслушал все с видом полного раскаяния.