Дубовый листок

«Домой?! — на сердце у меня полегчало. — Если он едет домой, это уже хорошо, где бы ни был этот дом! Лишь бы не на Кавказе!»

Вскоре подполковник Левкович заметил, что у меня уж очень грустный вид. Наверное, я засиделся, а поэтому он предлагает мне прогуляться по знакомым местам. Большую партию амуниции, заготовленной в наших мастерских, нужно доставить через Цемес в Михайловский и Лазаревский форты. В Цемесе, наверное, прибавится еще кое-какой груз.

Через неделю я уже выгрузил что следовало на Вулане

и поздно вечером причалил к Псезуапсе. Корабль наш ушел дальше — в Навагинское укрепление и к Святому духу. Он должен был возвратиться на следующий день.

Вечер я провел в форте, у коменданта. Форт после штурма в 1840 году выстроили заново, и среди гарнизона были все люди новые, однако комендант рассказывал многое, слышанное от очевидцев.

— Удивительно дикая у черкесов привычка — вымещать свою злобу на мертвых! После штурма они занимаются надругательством над убитыми и даже раскапывают могилы!

— Значит, и могилы Одоевского нет?!

— Единственно она уцелела. — успокоил меня комендант. — Но и за нее убыхи принялись было. Остановил

какой-то их предводитель. Оказывается, он бывал в форте, лично видел Одоевского и знал, кто он такой. Черкесы же все без исключения преклоняются перед поэтами, а тот факт, что Одоевский был наказан царем за стремление к народной свободе, лишь прибавил к нему уважения. Завтра можете убедиться. Все там в порядке, даже крест стоит, и мы его недавно покрасили.

К ночи что-то разворчалось море. Мы уже собирались на боковую, когда за валом послышались выстрелы. Через некоторое время коменданту доложили, что к берегу пристала турецкая кочерма и дала залп. Несмотря на шторм, она приняла на борт каких-то пассажиров и отправилась в море, но, едва отчалив, опрокинулась.

— Туда им и дорога! — проворчал комендант. — Взяли моду приставать к нашим берегам под прикрытием непогоды!

Несмотря на удобное ложе, я не мог в эту ночь уснуть. Вертелся, с тревогой прислушивался к лаю собак. В глухом шуме моря мне все мерещились крики. Заснул я всего на какой-нибудь час, на рассвете.

Когда я вышел из форта, наш корабль уже был на дальнем рейде. Комендант стоял на берегу и смотрел в подзорную трубу. Я прошел к могиле Александра Ивановича, постоял перед ней и вернулся к коменданту.

— Уже спускают баркас, — сообщил он. — А море-то нынче нам выбросило подарки… — указал в сторону, где что-то темнело. — Подите полюбуйтесь!

Там лежали два трупа: один турок, другой европеец. Я наклонился, чтобы лучше его рассмотреть и вскрикнул. Это был мой брат!

Давно не напоминавшая о себе лихорадка схватила меня. Так бывало всегда, когда я испытывал душевное потрясение. На баркас я поднялся с большим трудом, а на борт корабля меня уже поднимали.

Через три дня, уже в Цемесе, немного придя в себя, _я собрался в Ивановку. Странно, на пристани я встретил Костанука. Он сам подошел ко мне.

— Плохой ты, совсем плохой, — сказал он сочувственно. — Пойдем, пожалуйста, где-нибудь далеко. Разговаривать надо. Разговаривать здесь нет.

Мы отошли подальше и сели на камень.

— Месяц назад я был Константинополь. Шапсуги меня посылали спрашивать, когда Порта будет помогать. Визирь сказал — черкесов мало. Россия большой войско. Зачем султан ссориться? Это там Сефер-бей[101] крутит! Поймать его надо, русским отдать. Шалтай-болтай он — не человек! Я про это шапсугам сказал. Много шапсугов хочет с русскими мир. Половина еще есть, который говорит— будем воевать…

Констанук замолчал, долго смотрел на меня и опять сказал:

— Очень плохой твоя… Совсем-совсем джелтый стал!

— Ничего, поправлюсь.

— А твоя слушать меня может?

— Конечно. Я все слышал.

Костанук опять посмотрел на меня, и видно было, что он не решается говорить.

— Я слушаю!

— Я был на Псезуапсе тогда. Все сам видел… Провожал я твой брат домой. Он был совсем-совсем здоров. Нога и грудь хорошо. Все кругом хорошо. Твоя брат тогда сказал: «Пожалуйста, Костанук, посмотри моя брат Михал, скажи — теперь я домой. Скажи, пожалуйста, ему — брат Эдвард много думал, что Михал говорил. Узнал скоро, — говорил твоя брат, — вся твоя правда. Даже Сельмен-эффенди всех распускал и домой пошел. Только домой Эдвард не пошел, а пошел туда…

Костанук указал на море и долго молчал.

— Очень мне твоя брат джялко, — продолжал он, глубоко вздохнув. — Никогда никого не кричал, всегда тихонько Говорил, кого-то писал, много писал. Куда писал, зачем писал — не знаем.

Я грустно смотрел на волны.

— Сказал твоя брат: «Когда уедем, находи, пожалуйста, Михал. Передавай ему, пожалуйста». — Тут Костанук полез за пазуху, вытащил пакет.

Я взял его машинально.

— А теперь показывай, пожалуйста, начальник, который меня на русский станица пускает. Клятва хочу писать, воевать с русскими больше нет, пускай Шерет воюет!

Я проводил его к коменданту Цемесского укрепления и вернулся к морю. Там вскрыл пакет.

«Дорогой брат мой! Все-таки брат!