Дубовый листок

— Михал думает, что правительство Польши не знает, что делать?

— Да. Он так думает, Эдвард.

Эдвард встает, вынимает из шкатулки пакет и протягивает мне. На пакете надпись: Михалу Наленчу. Я вскрываю. Это воззвание к полякам, рассеянным по всему свету, и письмо. Именем Отчизны просят помочь в борьбе против общего угнетателя — России. Способствовать бегству поляков на черкесскую сторону, сделать чертежи укреплений, иметь постоянную связь… Из конверта выскользнуло что-то. Я поднимаю. Это медаль с изображением польского короля Адама Чарторижского[138] …

Я кладу это все перед Эдвардом, в упор смотрю на него.

— Кажется, Михал Наленч перестал быть поляком? — глаза у Эдварда становятся узкими-узкими. Он смотрит совсем не по-братски…

Пане боже! Зачем состоялась эта встреча! Зачем я приехал! Зачем допустил тоске оседлать свою душу! Может быть, я уже не вернусь. Но ведь он брат мне. Я должен, я обязан ему все высказать!

И я говорю. Я рассказываю ему все, что понял за долгие годы, — о русских страдальцах, о наших польских и российских бедах. Я не скрыл от него ни одной своей мысли — все отдал! Умолял поехать со мной. Он долго-долго молчал. Сидел, низко опустив голову.

— Я присягал Отчизне и буду до конца выполнять ее волю, — наконец сказал он. — А ты скорее… скорей уезжай… не то я… арестую тебя и силой отправлю в Порту!

И он позвал Костанука, чтобы тот проводил меня.

— Прощай, Эдвард. Пан бог видит, как тяжко все это. До лучшего времени, брат!

— Ты мне не брат! Ты мой враг!

Как хорошо, что он это сказал! Только поэтому я имел силу спокойно дойти до коня.

Я уже заносил ногу в стремя, когда ко мне подошли мои беглецы.

— Вы уезжаете, ваше благородие? А мы думали…

— Напрасно вы думали. Почему ушли? Или вам плохо было со мной?

— Да нет… зачем плохо?..

Я не в силах был с ними говорить, махнул рукой и вскочил в седло.

Солнце уже шло к закату, когда мы выехали на широкую дорогу. Навстречу попадались черкесские арбы, возвращавшиеся с ярмарки.

Штук десять арб остановилось гуськом на дороге. Их хозяева собрались в кружок и, ожесточенно жестикулируя, спорили из-за чего-то, указывая на подростка, стоявшего в стороне с низко опущенной головой и исподлобья смотревшего на взрослых. В глазах его был испуг. У ног лежала связка толстой веревки и новый топор.

Я хотел было их объехать, но Костанук задержал меня и вступил в разговор с черкесами. Потом обратился ко мне, а черкесы притихли и подошли поближе.

— Очень нехорошо! — сказал Костанук. — Балшой скандал сделал этот баранчук![139] — и указал на подростка. — На ярмарка пришел, украдывал веревка и эта топор! Шапсуг говорит — очень стыдно. Когда на ярмарка ехал, клятва давал — все будет карош, никто украл нет! И вот только сейчас узнал, что баранчук сделал… Как теперь? Неужели, говорит, все арба обратно Екатеринодар пойдет? Просит тебя — возьми, поджялста, топор и веревка! Отдавай, поджялста, старшина! Скажи — не серчай, глупый баранчук это сделал, башка его очень плохой.

Подросток подошел ко мне и подал украденные вещи. Я молча взял их и положил в свой куржум[100].

Шапсуги все, как один, поклонились, приложив руки к груди. Когда мы отъехали, я спросил Костанука:

— Зачем же черкесы возвратили украденное, если они вообще крадут? Это у них не считается преступлением.

На это Костанук ответил, что ехавшие на ярмарку поклялись каждый за себя и все за каждого. А когда они бывают в набегах, такой клятвы никто не дает.

Наконец мы подъехали к мосту через Кубань, и я простился с Костануком.

— Хорошо ли вы погуляли? — спросил подполковник Левкович.

Я пространно ему рассказал, какое было угощение, как много, я съел плова и выпил чихиря.

— Странно! А вид у вас такой, точно вы были на похоронах. Не собирается ли к вам в гости лихорадка, а? Вы бы приняли хины.

Я согласился, и он оставил меня в покое.

Дня через два после возвращения в Ивановку явился фельдфебель и доложил, что два беглеца — Будзиковский и Тынкаж вернулись и спрашивают разрешения войти.

Я приказал их впустить и отослал фельдфебеля. Оба стояли повесив головы.

— Зачем убежали? — спросил я.

— Так было приказано, ваше благородие…

— Кто же мог приказать?

— Пан бог приказал.

— Сам лично пришел и приказал?

— Ксендз, ваше благородие… После исповеди он сказал: все поляки должны идти в легион к Шамилю и его другу Сельмен-эффенди.

— Вы хорошо сделали, что вернулись. Идите в казармы.

Тынкаж задержался. Переминаясь с ноги на ногу, он сообщил:

— Пан капитан Ленуар тяжело ранен. Костанук за ним смотрит. После вашего отъезда, на другой день, пана капитана хотел убить джигет, который не хочет ссориться с русскими. Когда пан капитан узнал, что вы наш ротный, позволил нам вернуться.

После такого известия я окончательно потерял покой. Я еще сильнее любил Эдварда! И как же тосковал!

Глава 70

Месяца три я ничего не знал об Эдварде, а как-то в сентябре, дернувшись с занятий, нашел подсунутую под дверь записку. Корявыми российскими буквами там было написано:

«Эдвард здоровый. Скоро ходил домой».