Дубовый листок

Когда ты будешь читать это письмо, я буду очень и очень далеко. Боюсь, что мы уже никогда не увидимся.

Героизм и отвага черкесов вызывают восхищение всех, кто стремится к свободе. Именно поэтому мы перенесли свою деятельность на Кавказ. Но ты был прав: Англия и Порта преследуют далеко не те идеальные цели. Я узнал это сам в последнее время. Узнал и то, что многие наши, прельстившись чинами и богатствами Порты, сделались ренегатами веры и отчизны. Болит душа за польских солдат, что скитаются среди черкесов. Многие понимают бессмысленность побега, но вернуться к русским не решаются. Прошу, найди ксендза Пурвинского, скажи, чтобы прекратил вербовку ссыльных поляков.

Ты вел себя, как настоящий брат, но… Я вовсе не Эдвард. Я — поляк-эмигрант Валентин Корицкий. Умоляю, прости! Только во имя Отчизны я отважился украсть твои чувства.

Твой истинный брат жив, учится в Санкт-Петербургском университете.

Еду в Константинополь, оттуда в Париж. Там скажу все. Так тяжело на душе. Ничего впереди не вижу.

Валентин Ленуар Кара-Крак-бей».

Я не проклял его. Не почувствовал даже злобы. Я его долго и больно жалел, ибо он был чист.

А дальше было вот что: я сразу почувствовал приток сил, голова моя лихорадочно заработала. Я узнал, где квартирует ксендз Пурвинский, и тотчас пошел туда. Он принял меня в высшей степени любезно и был сплошною улыбкой, но я сказал:

— Падре, очень жаль, но с этой минуты вы больше не ксендз на Кавказе. Это должно быть так, если вы хотите остаться в живых и на свободе. Мне и еще кое-кому известно, что вы, приглашая на исповедь солдат, советуете им убегать к черкесам ради пользы отчизны и бога. Вы не знаете настоящей пользы. Вы также повинны в гибели Корицкого.

И передо мной вы виноваты: я так перестрадал за брата! Уезжайте отсюда немедленно, или я предам вас в руки жандармов!

— Но как? — воскликнул Пурвинский, у которого хватило ума не отпираться. — Как это можно осуществить?! Нет никаких предлогов.

— Нет предлогов? Заболейте!

Мы говорили недолго. Ксендз понял, что я делаю такую поблажку только ради того, что он заблудившийся поляк — мой соплеменник.

Спустя час, я вернулся в его квартиру с лекарем. Там уже была перебита посуда, а ксендз сидел верхом на столе. При нашем появлении он закричал звериным голосом и начал карабкаться на стену.

Его увезли в симферопольский сумасшедший дом. Но по дороге направление изменили на Слоним. Кому-то удалось доказать, что у ксендза временное нервное расстройство, а не стойкое буйное помешательство.

Диагноз был мне безразличен. Я отлежал в Цемесе еще один приступ лихорадки и возвратился к моему командиру. Он нашел, что хотя я и пожелтел, но выгляжу значительно менее грустным, чем до отъезда.

Глава 71

Уже на рождестве начали поговаривать, что наш полк переведут на Восточный Кавказ, а весной произошли большие перемены: мы простились с нашим добрым полковником Хлюпиным. Его назначили начальником центрального Кавказа. Тенгинским полковником стал Левкович, и первым его приказом было вместо традиционного похода в Абинское укрепление готовиться в дальний путь.

Я привык, что у меня нет постоянного дома, и отнесся равнодушно к этому приказу. На Кубани у меня не оставалось никого родного, а полковник Левкович, которого я полюбил, отправлялся с нами.

Но накануне отправки сердце мое вдруг заныло. Сделалось до боли жаль кубанские привольные степи, станицы, речные камыши… Я с грустью подумал даже о том, что мне уже не ходить по закубанской равнине, через Аушедзские и Тлахофижские топи, не бороться с ревущим Кунипсом.

Почему я все это жалел? Не все ли равно, по какой земле ходить одинокому и никому ненужному человеку?!

Последний вечер я провел в хатке Бестужева с Гореглядом и за бутылкой чихиря признался ему в этой тоске.

— И у меня душа почему-то ноет…

Мы оба задумались. Да и как было не жалеть. Кубанская земля и черноморский берег были пропитаны нашими кровью и потом. И именно здесь я встретил лучших людей, здесь с ними простился навек.