Дубовый листок

И каждая река на Кавказе имеет свое лицо… Величавый Вулан… бесноватая Мзымта… Недаром черкесы придумали для каждой свою богиню!

Я выехал с первой оказией. Медленно поднимались от Ларса под нависшими скалами через каменный хаос Дарьяла…

Сознаюсь, за Ларсом Терек мне начал нравиться больше. Через какие пороги он прыгал, какие скалы долбил, как шипел и злился! Я залез под Чертов мост, чтобы послушать его рев. Смотрел против течения. Никогда до тех пор не видал косматых рек! Но, прислушавшись к голосу Терека, я не нашел ни тени злобы. Он не злился, а на совесть трудился. Ему нужно было пробраться в долину, а скалы мешают. Что же он должен был делать, если не напрягать все силы! Не мешай работать! Не попадайся под руку! — вот что говорил Терек.

Ночевали мы в селении Казбеки, где есть заезжий дом. Когда-то, лет десять назад, по случаю проезда императора там устроили комфортабельный зал с мягкими диванами и зеркалами. Диваны не успели еще окончательно облысеть. Я сидел в зале и смотрел на Казбек. Солнце в этом селении скрывается очень рано, и Казбек становится сразу черным. Зато вершина его долго-долго светится во тьме. Туда еще смотрит солнце. Бедному Тереку мало его достается. Вот и мой жизненный путь идет через хаос и тоже без солнца… Опять я растосковался и почти не спал.

Выехали из Казбеки почти впотьмах. Крестовый перевал. Рядом с дорогой — крест. У всех христиан крест — символ страданий. Я вспомнил, как юношей вместе с отцом был в костеле Святого Яна и не хотел молиться страданию… И тут же пришло на память — ведь завтра день моего рождения, стукнет тридцать пять! Тридцать пять! Сделалось не по себе. Ведь это так много! И опять раздумался о своей жизни. Очень она похожа на Терек. Но я больше не желаю страданий. Я никогда их не желал, а теперь устал! Не хватит ли?

Пусть они лягут здесь, рядом с крестом царя Давида! Страдания нужно помнить и стремиться освобождать от них жизнь. И если бог сюда заглядывает, пусть тоже подумает, что человеческое терпение — вещь хорошая, но должен же когда-нибудь ему наступить конец!

В Гудаур мы приехали в густые сумерки. Там я спал как убитый. Рано утром полез на Гуд-гору встречать солнце, а заодно побывать с визитом у лермонтовского Демона. Именно там, мне сказали, была его квартира.

Да, он умел выбрать место! Все было поразительным — и вышина, и тишина, и даль. На востоке дремали вершины Главного хребта. По соседству упиралась» в небо острая Крестовая гора, а еще левее вознесли головы Семь Братьев.

Вот это семья! В каком человеческом гнезде в наше время могут уцелеть семь братьев! Я и одного не сумел уберечь.

Внизу, в головокружительной глубине, едва голубела река. Крошечными коробочками казались сакли, башни, какие-то развалины… Восходило солнце. Туман, висевший вдали и в ущельях, сделался голубовато-розовым. Косые лучи разбросали по горам блики и тени.

Не менее мрачный, чем Демон, я с высоты тридцати пяти лет рассматривал перевалы своей жизни…

Я спускался в тридцать шестой год бытия по краю обрыва, огражденного тонким деревянным барьером. Смотреть вниз было невозможно. Замирало дыхание. Арагва была голубая, как Лаба, и она тоже пела, но было в ней то, что незнакомо Лабе — кротость и даже некоторая лень… Станешь ленивым, если будешь все время нежиться среди пышных и пестрых ковров, что разостланы по склонам Койшаурской долины! А в Дарьяле только мрак и голые скалы. И в природе нет справедливости!

Глава 73

В Тифлисе я снял номер, привел себя в порядок и отправился разыскивать Вигу.

Я нашел ее жилище на берегу Куры. На звонок вышла темноглазая девушка. Внимательно посмотрев на меня, подалась назад, и глаза ее отразили недоумение и радость.

— Здесь ли живет Виктория Михайловна Абадзех?

— спросил я, пристально глядя.

— Дядя Михал! Неужели это вы?

Она меня назвала на вы!..

— Все-таки узнала!

Она была такая большая, что я не осмелился, как прежде, обнять ее, а только поцеловал тонкие руки.

Потом мы стояли и рассматривали друг друга и не могли сказать ни слова. Улыбались. Вера Алексеевна, я узнал ее голос, потеряла терпение и вышла на крыльцо.

— Куда ты делась, Вига!

Вышла и ахнула.

До позднего вечера я просидел в уютной гостиной и не мог наговориться. Владимир Александрович — уже подполковник, дома бывает наездами и все мечтает об отставке. Этого жаждет и Вера Алексеевна, которая всю жизнь прожила соломенной вдовой. В Тифлисе много старых знакомых, досуг проводят весело.

Узнал я от Веры Алексеевны запоздалую новость: командир Апшеронского полка Майборода, предатель Пестеля, покончил три года назад самоубийством, бросившись на кинжал. Я даже вздрогнул, услышав о конце, который когда-то ему подсказал в Пятигорске. Но не почувствовал угрызений совести.

— Может быть, Майборода перестрадал и понял, что другого выхода нет, — сказала Вера Алексеевна.

— Трудно решить, — отвечал я. — Он мог вполне покончить с собой и не страдая за предательство. Ведь он рассматривал свой поступок, как верность присяге.