Дубовый листок

Я не мог оторвать глаз от Виги. Все не верилось, что из той гимназисточки, с которой я расстался в Пятигорске, и из той грязной, обожженной и некрасивой девочки получилась такая красавица. Нет! Красавица — это слишком мало! Кроме внешней красоты была в Виге внутренняя, и она выливалась в ее взгляде — детски-доверчивом и по-взрослому серьезном. Недаром же говорят, что глаза — зеркало души.

— Что же ты теперь будешь делать, Вига? — спросил я.

— Замуж еще не собираешься?

Она покачала головой.

— Почему же?

_— Нет женихов. — И улыбнулась.

— Лукавишь? Не может быть! — Я перевел глаза на Веру Алексеевну.

— Конечно лукавит. Женихи есть, но Вига ни на кого не смотрит. Поругайте ее.

— Ну, положим, ругать за это нельзя. Значит, еще не встретился тебе, Вига, суженый, правда?

— Встретился, — твердо сказала Вига.

— Тогда в чем дело?

— Я ему безразлична.

— Ах негодный! Покажи мне его, вызову на дуэль за то, что недостаточно чуток!

Вера Алексеевна и Вига засмеялись.

— Я пошутила, дядя Михал.

Провожая меня, Вига спросила:

— А у вас когда-нибудь будет отпуск?

— Может быть, если доживу до окончания войны. А что?

— А вы куда-нибудь поедете?

— Да… Надо б съездить на Волынь, поискать брата и еще кой-кого.

— А я хочу побывать там, где вы меня нашли.

— Ну, пока это так же сложно, Вига, как и мне попасть на родину. Не думаешь ли ты вернуться в свое племя и жить в сакле? — пошутил я.

Опа ответила серьезно:

— Нет. Возвращаться туда не хочу. Пусть абадзехи пойдут моей дорогой.

Обе они взяли с меня слово, что я буду все время у них обедать. Я исполнял это слово, а после обеда всегда гулял с Вигой.

Я много рассказывал ей о декабристах. Однажды мы пошли на могилу Грибоедова. Там Бестужев когда-то, узнав о смерти Пушкина, служил панихиду о двух убитых Александрах и обливался слезами.

— Дядя Михал! — сказала вдруг Вига. — Давайте отслужим и мы пахиниду о трех Александрах и о Михаиле.

— Что ж! Только теперь придется поминать не трех, а четырех Александров. Одоевского тоже ведь убили.

Священник служил с чувством. Пришел мужчина с букетом, возложил его на могилу и подошел ко мне:

— Пан Наленч! Какая неожиданность!

Я пожал ему руку, но был смущен — не помнил его.

— Владислав Багриновский, медик. Мы в Пятигорске…

Мудрено было узнать. Вместо изможденного, замученного солдата передо мной стоял здоровый загорелый мужчина.

— А вы изменились! Распростились с военщиной!

Как?!

— Мне наконец повезло: спас жизнь командиру — сделал срочную операцию на месте боя. Вот и получил унтера, а потом предложили заложить в Сухум-кале ботанический сад.

Чудесная работа! Сюда приехал за черенками. Заодно заглянул к Грибоедову. Он и нам не чужой.

— Да! Не только в России горе тому, кто умен!

Это был первый известный мне соплеменник, который обрел на чужбине покой. А еще я был рад тому, что начало Сухумскому саду положил поляк!

Как-то раз на прогулке Вига спросила:

— Дядя Михал, почему вы не женились?

— Я был женат, Вига, но очень недолго.

Присев на скамье около Куры, рассказал ей о Ядвиге.

— В память ее я назвал тебя этим именем… А больше я никого не любил и, наверное, любить не смогу.

Мы молча смотрели на воду, и когда стало темнеть, я напомнил, что пора идти по домам. Также молча мы дошли до ее крылечка. Прощаясь, Вига подняла на меня большие глаза и сказала:

— Спокойной ночи, дядя Михал! Я… я хотела бы быть достойной той, чье имя ношу.

Милая девочка, она не могла бы найти ничего более ласкового для меня, чем эти слова!

Приближался день моего отъезда. Вига стала беспокойной. Я часто ловил на себе ее взгляд, точно она что-то хотела сказать, но не решалась. Может быть, ей было грустно расставаться. Все-таки кроме Воробьевых и меня у нее никого не было.

На прогулках она эти дни почти все время молчала. Напрасно я старался ее развлечь. На все вопросы о будущем отвечала: «Не знаю».

— Что с тобой, Вига? — наконец спросил я. — Что-нибудь случилось? Или, может быть, я навел на тебя сплин?

Она улыбнулась:

— «Сплин — это черная кошка с длинными когтями. Она забирается в душу и разрывает ее на части». Помните? Так объяснил Лермонтов.

— Как не помнить! Какая тогда ты была веселая девочка и ничего от меня не скрывала. Почему же не хочешь сказать теперь? Или за эти годы так отвыкла, что больше не доверяешь?

Вига потупилась и с явным усилием произнесла:

— Мне очень грустно, что вы уезжаете…

— Что же сделаешь, Вига. Пока война, мы не можем жить где хочется.

— И когда я была маленькой, вы говорили, что надо учиться, а когда выучусь, будем жить вместе…

— Да, говорил. Но кто виноват, что Владимир Александрович работает так далеко. Конечно, я был бы рад перенести ваш домик во Владикавказ или свой полк в Тифлис…

Мне и самому было грустно уезжать. Но я так привык, что мои личные желания должны быть на последнем месте и постоянно их подавлял. Подавлял, даже когда, может быть, этого и не требовалось.