Дуэль четырех. Грибоедов

Утром, когда он поднялся с канцелярского ложа, туманный от ночи без сна, явился выспавшийся, гладкий, сияющий Стурдза[102], счастливец, правая рука Каподистрии[103], приговорённый к смерти тайными обществами вольнодумцев Германии, избегавший неминуемой казни лишь тем, что кстати воротился в Россию, пригревшую немало мятежников, проследовал мимо составленных вместе столов с его измятой шинелью, приостановился, приподнял книгу, звонко с акцентом сказал:

   — О, это величественный маяк на небосводе России! Эта «История» подобна громадному зданию, вышина которого обличает глубину и многотрудность прочного основания. Сам почтенный старец Шишков чистосердечно и публично отрёкся от прежних своих невыгодных мнений, об авторе сего сочинения. Граф Иван Антоныч почтил его знакомством своим, и между государственным человеком и государственным бытописателем дружба возникла, доверие упрочилось взаимное, они преотлично понимают друг друга и находят для себя особенное удовольствие в частных беседах, при коих присутствовать доводится и мне. Впрочем, должно сказать, что суждения Карамзина о Востоке отзываются предрассудками западной образованности, но это всё оттого, что нас решительно так воспитали.

И позавидовал, чёрт его побери:

   — Хорошо вашей братии, Грибоедов: услаждаетесь поэтической прозой Карамзина во время дежурства, а отдежурил — и прочь, куда вздумал, вольной птице вольный полёт.

Противно зевая, повесив шинель на крюк возле двери, ощупывая небритые щёки, Александр проворчал, нисколько не соображаясь, что ворчит на начальство:

   — Послушать, так у вас точно каторга тут.

Подряд ломая печати, раскрывая курьерские сумки, выгружая пакеты, в свою очередь, как и сумки, залепленные со всех углов сургучом, тут же раскрывая их один за другим, пробегая глазами бумаги, смуглый Стурдза, затянутый в вицмундир, с ровным строгим пробором на низко остриженной голове, небольшой и круглый как шар, весело отвечал — видно, что славно выспался человек:

   — Полноте, я не об каторге говорю, да хлопот полон рот, вот где беда.

Причёсываясь, оправляя сюртук, тоскующий по Сашкиным щёткам; повязывая галстук на шею, Александр отвечал просто так, стосковавшись по звукам, лишь бы ощущение жизни себе воротить:

   — Ваши бы хлопоты нам.

   — Э, не беритесь так скоро судить.

   — Судить не берусь, да дозвольте узнать, об чём так бурно хлопочете вы, разве пожар?

   — Извольте. Депеши что, депеши так, пустяки; занести в книгу, откуда, об чём, от кого, составить выжимку в двух-трёх строках и — графу на стол, граф разберёт, коль горит. А вот дело важное: надобно отправить две миссии, в Филадельфию и в Тегеран. Поверенные в делах, натурально, назначены; за этим дело не станет, пруд пруди из начальственных лиц: кто друг, кто родня, кого знает двор — дорога известная.

   — Кофе хотите?

   — С удовольствием, благодарю-с.

Разжигая спиртовку, ставя воду на едва видимый синеватый походный огонь, Александр рассеянно слушал.

   — Полети-ка в Северо-Американские Штаты.

   — Пётр Иваныч?

   — Он самый.

   — Приятель Жуковского?

   — А также Карамзина, из ихнего Арзамаса, по прозванию, помнится, Очарованный чёлн.

   — Стало быть, таки дождался попутного ветру, не зря в Арзамас. Кто же второй?

   — Мазарович Семён Иваныч, по-нашему венецианец, в прошедшем году служил лекарем при особе Алексея Петровича, а нынче, глядь, главнокомандующий испросил его к себе в дипломаты, лечить персиян, говорит, надоели ему.

   — Ермолов?

   — Алексей Петрович, я ж говорю.

Разливая кофе по чашкам, он рассмеялся над этой привычкой низкопоклонства по имени-отчеству в простом разговоре именовать генералов да разного рода важных особ, словно бы равных себе:

   — Венецианца, врача?

Швырнув развёрнутую депешу на стол, принимая не без важности полную чашку, Стурдза с молдаванским акцентом воскликнул с восхищением, тогда как приличней была бы досада:

   — Что вы, батенька, Алексей Петрович ещё и не то себе дозволяет. Нам с ним прямо беда!

   — Приходилось слыхать.

Присевши на стол перед ним, осторожно пробуя кофе, клубившийся паром, — крепок, горяч, Стурдза посетовал, даже с тенью грусти в чёрных влажных цыганских глазах:

   — Так вот, секретарей при обеих миссиях всё ещё нет, и мне приказано подобрать подходящих, а где ж их возьмёшь? Подчиняться охотников нет: от европейских столиц чёрт знает где, жалованье весьма и весьма, производства ждать целый век, извольте шутить.

Жадно выпив в три глотка свою чашку, тотчас во второй раз наполняя её, Александр усмехнулся:

   — Стало быть, охотников нет?

Стурдза сделал осторожный глоток и поглядел на него с лёгким презрением:

   — Полноте, какие охотники в места отдалённые — чины небольшие, сто лет в секретарях просидишь, переписка и скука; в столице, сидя каждый вечер в театре, скорее выйдешь в чины, ежели, разумеется, знаешь, с кем рядом сесть, к кому в ложу зайти, кому какое словечко кстати ввернуть. Спроси вас, например, так откажетесь непременно, не так ли?

   — Известно, что откажусь.

   — Вот то-то, все вы гордецы.