Дуэль четырех. Грибоедов

Точно в сравнении с владимирской глушью Хмелита представлялась ему и сказкой и чуть ли не раем. Усадьба возвышалась на пологом холме, отроге Валдая, при ручье Скоробовке, в зарослях хмеля, речка Хмелитка протекала в версте от неё. Дом господский был каменный, о двух этажах, настоящий ампир, четыре колоссальные колонны сторожили крыльцо, по сторонам располагались четыре же флигеля, регулярный парк с аллеями открытыми и глухими, два пруда копаных с саженой рыбой, статуи, цветники, сад яблоневый, малина, ежевика, смородина, земляника, жасмины, садовая калина, сиреней множество: лиловой, тёмно-лиловой, белой и розовой; конный завод, конюшня, манеж, в котором учился Александр ездить верхом, мастерские, свои кузнецы, слесари, столяры, ткачи, каменщики, ружейники, живописцы, архитекторы, которых дядя отдавал на оброк по двадцати пяти рублей в год; в деревне двадцать дворов. Мужиков Алексей Фёдорыч держал строго, наказывал регулярно, однако же справедливо, как с важностью рассуждали они, а не зря.

Казанская трёхпрестольная церковь, при ней колокольня двухъярусная, построенная попечением Фёдора Алексеича, деда, упокоенного за эти деяния Богу в приделе Иоанна Крестителя, икона Казанской Божьей Матери, в доме икона Смоленской Божьей Матери старинного письма, икона Божьей Матери «Взыскание погибших» с обнажённым Младенцем Христом на руках, икона святителя Николая, почитаемая за чудотворную, в громадной библиотеке грамоты царя Михаила Романова; во втором этаже южного флигеля театр с крепостными актёрами, в котором в первый раз прельстился Александр волшебством сценических действий; хор цыган из цыганского табора, поставленного в дальнем дворе; через один из прудов перекинут был мраморный мост — непременно этим мостом следовали экипажи окрестных дворян, жаловавших с визитом почтения или на бал, с оркестром, фейерверком и поздним ужином, который продолжался так долго, что неприметно превращался в обед.

Кто бы спорил: этакой благодати и тени не виделось в запущенном бедном сельце Тимиреве. Однако ж нечто странное он примечал и в Хмелите. К примеру, в громадном каменном доме учреждён был такой же громадный, таинственный, сумрачный зал, оживавший только на время разудалого крикливого сельского бала. На парадной стене громадного зала красовались писанные маслом портреты сестёр Грибоедовых, но отчего-то Елизаветы, Александры и Анны, и когда случайные гости — не из родни — задавали дяде не совсем деликатный вопрос, отчего не заведёт он такого же портрета Анастасии, Алексей Фёдорыч, посерьёзнев, что приключалось с ним редко, отвечал, запинаясь немного, что сестрица Настасья ликом своим, на его вкус, не совсем хороша. Однако же Александр, слыша экспромтное дядино сочиненье, не находил своей матушки до того некрасивой, чтобы в одном ряду с младшими сёстрами не висеть портрету её. Другой странностью представлялось и то, что между своими тётушку Анну иной раз именовали женой Разумовского, графа Алексея Кириллыча, автора чуть не дюжины незаконных детей, известных Москве, тогда как Алексей Кириллыч на Анне Грибоедовой не был женат.

Что бы это могло означать?

А матушка? Суровая, безжалостная со всеми, ни от кого слова не терпевшая впоперёк, не говоря о прислуге, даже от благодетеля-брата, она сына любила какой-то судорожной, страстной, чрезвычайной любовью, дозволяя ему почти всё, чего бы он ни хотел, не подвергая его наказаньям за шалости, однако всё это с таким недосягаемым видом, с таким неприступным лицом, так внезапно, так резко, с таким ворчаньем, с такими престранными выговорами подчас, что жить ему с ней всегда было непривольно и трудно, хотя и он её тоже страстно, всём сердцем любил.

В Хмелиту то и дело наезжали кузины, на всё лето поблизости поселялись Якушкины и Лыкошины — тоже родня. Таким образом, составлялся целый табор, не меньше цыганского: шумный, весёлый, живой, любитель поврать, как они хохотали между собой, да придумывать разные штуки над соседями, над соседками, в особенности над полным штатом забавных учителей — людей подневольных, живущих по найму, оттого много сносивших от сорванцов.