Дуэль четырех. Грибоедов

   — Всеволожский, Сергей Алексеич — человек достойный и милый, ещё при государыне Екатерине её двора камергер, весь вечер трактует об том да об сём без умолку. Толпой девиц окружён что ни день, числом с дюжину, не менее того, так и с девицами умеет найтись, всякое разное отпустит словцо. Иван Петрович Аржаров, что ни говори, губернатор военный, теперь отставной, а пусть толкует что взбредёт в ум, однако ж без сердечной доброты так радушно и ласково невозможно принять человека самого маловажного и даже не годного ему ни на что. Тотчас умницей назовёт, милым, родным, прикажет завтрак подать, на обед пригласит, велит откупорить бутылку Клико. Если по военной пойдёшь, как не бывать у него? Тому-другому сочинит рекомендательное письмо, хоть писать не мастак, глядь, уж ты и поручик, слава тебе! Иль к Михаиле Федотычу Каменскому, графу, — воитель известный, фельдмаршал, этим, брат, не шути: и строг по заслугам, присесть при его особе не смей, коль без чина да в молодых ещё летах, так и уничтожит, так и пронзит: «В полку бы тебе солдатом служить, повытерли бы скоро тебя», — хорошо!

Не слыша отклика: ни согласия, ни благодарности — дядя скоро далее наставлений пошёл. Соображением высшим вменялось в обязанность сопровождать благоразумного дядю в продолжительных экспедициях с визитами по широко и вольготно раскинувшейся Москве.

Дядя без стука вступал в его комнату, громко звонил, грозно приказывал подавать одеваться, оглядывал придирчивым оком, одобрял изрядную выправку и, глядь, уж отчитывал лакея в сенях, что истуканом на дороге стоит. Чуть не в полдень усаживались они в экипаж, заложенный четверней англизированных, подобранных в масть лошадей. Дядя ужасно считался родством, без изъятия помнил все роди́ны, крестины, погребенья, поминальные дни и возведения в чин, а в родстве у него состояла половина Москвы; так что, бывало, кругом шла голова, в какую сторону кучера гнать, и кучер иной раз торчал столбом полчаса, пока дядя крикнет в окно:

   — В Поварскую пошёл! Да не спать у меня!

В экипаже, как в доме, беспрестанно шло обучение высшей науке: кто камергер и с ключом, кто богат, сколько душ, кто в чинах и звёздах, кто удачно женат и удачно женил сыновей, кто дурак и бедняк и на безродной женат по любви, кто с рогами, кто от ветру брюхат. Восхищался, был влюблён, восклицал, любимейшие были слова — в пору высечь их на меди:

   — Что за тузы в Москве живут и умирают!

Племянника имел за правило возить в одни полезные дома: к Нарышкиным, Одоевским, Всеволожским, Салтыковым, Шереметевым, Юсуповым, Измайловым. Вздыхая, говорил:

   — Служи, брат, не служи, немногова наслужишь без родства!

Тащил на праздник, на именины, на бал, которые что ни день гремели в Москве, чуть не силой принуждал его прыгать под музыку. Нет слов, как он натерпелся в те дни! Москва славна необъятным гостеприимством. Двери настежь хоть перед кем!

В те поры нашатался он по паркетам и мраморам, нагляделся на пышную роскошь престранного русского просвещения, было что посравнить с тем из рук нероскошным сельцом, в котором беззаботно, бездумно детство его протекло. Вступал не без трепета в двусветные залы, в библиотеки обширные с богатырскими шкафами, полными нетронутых книг, в кабинеты с бронзами, с картинами редких художников, с достоинством, невесть откуда явившимся, делал поклон, отлично по-французски произносил несколько приветственных слов, вызывая немое одобрение дяди, и отступал тихо в сторону, теряясь от громкого говора, мелкости мыслей и пустоты просвещения, беспечно размененного на бабьи сплетни и шутовство. Чванство так и лилось через край. Никто не посадит, стой перед ним час или два истуканом, пока старички не наговорятся о прежнем житье, когда всё велось не в пример лучше, чем нынче.

Понятное дело: чем далее, тем становилось скверней. Доброму дяде вздумалось с той же испытанной идеей благодетельного познания света таскать его на московские балы. Только что не прямиком из деревни, неприхотливой и скромной, попал он в московскую бестолковую толчею. У подъезда усы и султаны; в сенях гром сабель и шпор; в залах тьма важного и более важного люда; жар, духота, пируэты, прыжки до рассвета. Невесты, кузины все в кружевах — изделье мастериц из Брюсселя. Кавалеры в мундирах, в жабо, подбородка ни одного не видать: последний моды приказ. К полуночи свечи начинали тускнеть, самые прехорошенькие личики, на которые, признаться, любил он измлада смотреть, таращились рожами пьяных вакханок, волосы развились и рассыпались, украшения пришли в беспорядок, парижские платья обдёргались, перчатки промокли от пота чуть не насквозь, матушки, тётушки, бабушки суетились, сбивались с ног, поправляли, силились вид придать хотя отчасти пристойный, товарный, для-ради нужнейшей оказии иные выпрыгивали прямо из-за бостона, иные, расплываясь от жара, тяжко дыша, обегали кавалеров чуть не в истерике, предпочтительно из офицеров, налетавших из Петербурга на московский хлебосольный простор, кланялись им:

   — С моей-то дурой, батюшка, потанцуй!