Дуэль четырех. Грибоедов

Следствие стояний, толков, сплетен, речей, осётров, бостонов было одно: ему необыкновенных захотелось дел и людей, не от мира сего; просвещения истинного, мыслей значительных, неподдельного жара души, а пустое, ничтожное побоку всё! Да как было тотчас решиться против воли доброго дяди пойти? Он чуть не рыдал, а с дядей скакал по Москве.

Между тем убеждение дяди, что он станет тибрить чины по родству, а не добывать их кровью и честью, подобно героям Плутарха; или место займёт, его достоинствам выше; или станет подлецу Измайлову панегирики подносить — до глубины души оскорбляло его. Он с головой уходил в свои любимые книги. Великие люди, в блеске заслуженной славы проходившие по блистательным страницам истории, в душе его рождали жаркую зависть. Походить он жаждал на них. Тут было странным только одно: даже в те времена не мечталось ему воплотиться в поработители мира, как Цезарь и Александр. Отчего-то Солоны, Ликурги и Цицероны его сердцу были дороже, были понятней уму, и в самих деяниях великого Цезаря ему были близки не кровавые битвы, а дерзкие свершения миротворца, законодателя, проницательного правителя, каким император представал перед ним в последний год своей полной превратностей жизни.

Отчего? Как было знать? Звучал ли это неумолимый голос призвания, сказалось ли пристрастие случая, проступила ли роковая игра обстоятельств — порою всесильных? Эта загадка оставалась для него неразгаданной. Однако следствием чрезмерного чтения вскоре обнаружилась сильная у него близорукость. Уже лет с десяти на носу его закрасовались очки. Извольте с таким украшением совершать незабвенные подвиги и грозно командовать в битвах.

К чему же готовить себя? Что совершать? Долго от него укрывалась цель жизни, может быть, укрывалась и до сих пор. В одном он рано лишился сомнений: пустое, ничтожное, чему дядя так разнообразно учил, надобно побоку все; он только способ упорно искал, и нашёл, но какой!

В этом круге порочном к нему не мог не подцепиться порок: спустя год или два он приучился хитрить. Едва дядя своим любимым караковым цугом с шумом и громом въезжал к ним во двор, он стаскивал платье и мигом забирался в постель. Дядя являлся, грузный, румяный, довольный собой, в зелёном бархатном длиннополом кафтане, в пудреном парике и в белых чулках, весело гудел во весь свой раскатистый голос:

   — А ну, брат, сбирайся проворней, едем к Одоевским, к Вяземским, к Разумовским!

Он натягивал одеяло чуть не до самых бровей и ответствовал голосом искусственно слабым, с самым постным лицом — до каких не доведёт нужда изворотов ума:

   — Помилуйте, дяденька, никак не могу, ночь глаз не сомкнул, голова разболела, едва дышу.

Дядя требовал себе широкое кресло, опускался с достоинством точно на трон, водружал с важностью правую ногу на низенькую скамеечку, опирался на колено рукой и с непритворной заботой внушал:

   — Всё, брат, от книг, помяни моё слово, все наши беды от них, и Настасья-то дура была, тоже, бывало, книги читала, дочиталась, одначе, плоды налицо. Брось ты их, честное слово! Поедем со мной. У меня голова никогда не болит.

Едва ворочая языком, он возражал:

   — Я б не прочь, да головы поднять не могу.

Дядя вздыхал, сочувственно качал головой:

   — Вчерась маялся животом. Настасья-то куда смотрит, за лекарем надо послать. Что за беда, я дожил вот до почтенных седин, а всё буду покрепче тебя. У Петра-то Егорыча, слышь, вся Басманная до самых Мясницких ворот запружена была экипажами, и, что бы ты думал — всё цуги да цуги! Кучерам раздавали пенного по стакану, по калачу, мол, наших-то знай, а музыка слышалась ещё издалече: экосез[127] и а-ля грек так и нудят прохожих подпрыгивать. Ты Петра-то Егорыча знаешь? За ним светлейшего князя, Потёмкина, родная сестра, с таким не шути. В доме его случай прошедшего дня. Обер-полицмейстер с визитом был у него, правил строжайших, с ним не шути. Ну, глядит, перед ним вертопрах, впрочем, лучшей московской фамилии, уже вовсе как-то престранно одет, что воротник, что жабо, носа и того не видать, тогда как нос-то приметный издалека. Полицмейстер к нему, вежливо этак напоминает о непристойности такого рода нарядов и приказывает, по обыкновению, строго: галстук перевязать. Вертопрах, не будь дурак, обещался, однако ж мнение старшего чином и возрастом не удосужил уважить, в том же виде повстречался с ним в другой раз. Что же ты думал? Полицмейстер терпение взял, приказал галстук перевязать, а тот ему отвечает: «Да, помилуйте, — говорит, — ваше превосходительство, со мной здесь нет моего камердинера, кто станет мне перевязывать галстук?» — «А, — говорит, — так у вас камердинера нет?» И, призвав полицейского офицера, приказал ослушника взять, те под руки подхватили и вывели вон наглеца из собрания. Так-то у нас. Благоразумные вполне одобрили полицейскую меру, что же станется с нами, коль ни в чём не захотят повиноваться законным властям? Глупцы возроптали — дело известное; пустили что-то о правах человека. Какие права? Поедем-ка, брат.