Дуэль четырех. Грибоедов

Тогда он заболевал окончательно, а добродушно-настойчивый дядя продолжал соблазнять, переложив на скамеечку левую ногу:

   — Авдотья Селиверстовна именинница нынче, я был поутру, однако ж не принимали ещё, так швейцар внизу объявил, что покорнейше просят на вечер. «Да много ли ожидают гостей?» — «Да всех велят приглашать, кто приезжал, а званых нет, потому как нарочно назначен у нас тихий бал». Знаю, громких не жалуешь, так вот и поедем на тихий-то, а?

Он притворно стонал:

   — Небось Поварской не проедешь до Арбатских ворот, а пешком я шагу ступить не могу.

Дядя привольно вытягивал ноги вперёд, сплетал пальцы на большом животе, рассуждал преохотно:

   — Да уж точно весь втиснуться город не прочь, она ж принимать мастерица: всякому одинакий поклон, знакомый ли коротко, незнакомый ли вовсе, лишь бы природный был дворянин; ласковое слово, а делай, что хошь, играй, молчи, говори, ходи либо сядь посиди, одно только — не спорь, особливо запальчиво, громогласно и с жаром — страсть как боится, уж лучше вовсе молчи. У Авдотьи Селиверстовны узришь всю Москву, от альфы до самой омеги, вся наша лучшая знать, все лучшие наши умы.

Он твёрдо, как дядя ни бился, лежал на своём и оставался большей частью с любимыми книгами, а дядя, ворча и желая ему поправляться, в одиночестве отправлялся к лучшим московским умам.

Обнаружив, что он пустился с простоватым дядей на хитрости, матушка приняла свои меры, безоговорочные, крутые, даже понеся немалый расход, хотя на расходы была нещедра: его, году на тринадцатом, а в бумагах чуть не семи, обрядили в синий форменный фрак и определили в университетский благородный пансион — неумолчная гордость всей знатной Москвы, учреждённый единственно ради того, чтобы повесы и недоросли знатных фамилий, толком ничему не учась, получали университетский диплом, дававший право на чин, и пятнадцати лет вступали в гвардейскую или в статскую службу, поскольку, житейская мудрость гласит, чины-то не ждут, а без чина человек на Руси испокон не человек, но сморчок.

Его встретил любезной улыбкой инспектор, Антон Антоныч Прокопович-Антонский, вежливый, высокий, сутулый, худой как доска, в строгом мундире профессора, с длинным носом и длинными нерешительными губами, с добрейшими голубыми глазами, с угловатыми неопределёнными жестами, с голосом ласковым: ни дать ни взять, родимый отец всем несмышлёным питомцам своим.

Пансиону основание было положено поэтом Херасковым[128] лет тридцать назад, и однако ж много позднее Антон Антоныч, именно Прокопович-Антонский, явился душой и создателем истинным того благородного пансиона, который приобрёл громкую славу в барской и даже в просвещённой Москве.

В юные лета Антон Антоныч приготовлял себя исключительно к духовной карьере, пребывание имел в духовной академии в Киеве, но однажды вместе с другими против воли доставлен был приказанием начальства в Москву и определён студентом в университет, когда в этом заведении обнаружилось, как на грех, до ничтожества мало доброхотных студентов, поскольку дворянству российскому, тем паче повесам и недорослям, истинно учиться был большой недосуг. Курс окончил довольно успешно, был принят в масонскую ложу, сблизился с Новиковым, свои переводы печатал в новиковских журналах, затем определился в профессора энциклопедии и натуральной истории, обрёл призванье своё в педагогике, от университета отделил пансион, повёл своё детище одной своей волей и уже не только готовил пансионеров в студенты, а прямо, выхлопотав именное распоряжение, выпускал в военную или статскую службу, что в мнении московских матушек имело преимущество неоценимое, и пансион уже наполнялся без хлопот и тревог.

По первому взгляду пансион был поставлен прекрасно. Во всех помещениях царили порядок и образцовая чистота. Антонский с воспитанниками всегда был ровен, приветлив и добр. Программа обучения была составлена широко, в намерении приготовить истинно просвещённого человека, так что умещала в своих пределах все мыслимые предметы, числом, должно быть, до тридцати; однако ж благоразумно дозволялось воспитанникам, согласно наклонностям, как то предполагает Жан-Жак Руссо, из обширного списка предметов избрать для себя пять или шесть, не обременяясь знакомством с другими, нисколько или мало им интересными. Предметы излагал лично Антонский и подобранные по его вкусу профессора, причём, склонив голову на правую сторону, с всепрощающей, мягкой улыбкой Антон Антоныч повторял свою любимую истину:

   — Главная цель воспитания истинного есть та, чтобы младые отрасли человечества, в силах телесных и в цветущем здравии возрастая, получали необходимое просвещение и приобретали навыки в добродетели, дабы, достигая зрелости, принесть себе, родителям и Отечеству драгоценные плоды правды, честности, благотворения и счастия неотъемлемого.