Дуэль четырех. Грибоедов

Мысль, бесспорно, благая, однако ж нечто сходное беспрестанно слыхивал он и от дяди, отчего заподозрил неладное, по опыту зная о прилипчивой прельстительности лукавства. В самом деле, воспитанники благородного пансиона большей частью не помышляли ни об истинном просвещении, ни о приобретении навыков в добродетели, ни тем более о пользе Отечеству. Вместо истинного просвещения, добродетелей и пользы Отечеству они чрезвычайно спешили принести пользы как можно больше себе, то есть прямо из простодушных объятий Антона Антоныча, благополучно избегнув слишком жёсткой университетской скамьи, вступить в службу, как и ему проповедовал дядя; и лет в двадцать пять, в двадцать шесть, ничему не учась, приобретя не заслуги, а отличные связи, выхлопотать соблазнительный чин генерала.

Истинно просвещаться, по его наблюдениям, жаждали слишком немногие, однако ж в простодушных объятиях Антона Антоныча было просветиться им мудрено. Сам Антон Антоныч, много хлопотавший по делам управления, предмет свой читал крайне редко, но и в том случае, когда являлся читать, оставался на возвышении кафедры не более четверти часа, так что никоим образом не удавалось составить понятия ни об натуральной истории, ни тем более об мифической энциклопедии, смысла которой, похоже, и сам Антон Антоныч толком не разузнал. Коллеги Антона Антоныча, вероятно, для того, чтобы его не затмить, не более умудрились в познаниях, и, случалось, пансионеры с большим успехом сдавали латынь, вытвердив наизусть две-три латинские фразы, преимущественно из Корнелия Тацита или поэта Горация, которых Антон Антоныч, как всем было известно, всем сердцем любил и ценил высоко.

Чему ж удивляться, что он учился легко, не особенно утруждая себя прилежанием, и уже в меньшем возрасте, как определились классы по системе Антона Антоныча, получил первый приз за успехи в истинном просвещении. Приз, натурально, доставил ему удовольствие, однако ж дядя, враг ученья, беспечно посмеялся над ним:

   — Твой Прокопович не так уж и глуп, в Москве все об этом твердят слово в слово, не гляди, что профессор, а отъявленный плут, стоит только ему намекнуть, как тотчас смекнул, что почём.

Дело, как водится, выходило прескверно, нечисто — урок нравственности житейской, урок добродетели в исполнении по-русски просвещённого деятеля. Он вгляделся внимательней — и Антон Антоныч потерял в его глазах уваженье. В простодушном наставнике обнаружился хитрец и искатель, умеющий всем угодить. На воспитанников ворча для порядка, наставляя их в добродетели по прописям Жан-Жака Руссо, Антон Антоныч умел сделать так, что каждый пансионер имел полное право считать себя единственным любимцем инспектора, а гаже всего было то, что, желая привлечь в пансион повес и недорослей из лучших, то есть из богатейших семей, Антон Антоныч откровенно сгибался и заискивал пред сильными мира сего, выдавая награды не по заслугам, но по важности, по родству да по чину отцов — на этот раз дядя был прав. Своими подвигами низкопоклонства Антон Антоныч не смущался нисколько и возвышался до замечательной мысли об том, будто молитва в стенах Донского монастыря несравненно быстрее доходит до Неба, чем даже из Троицкой лавры, ибо — тут вверх внушительно воздвигался указательный палец — архимандритом в Донском его брат.

Впрочем, все эти понятные слабости не мешали Антону Антоновичу почитать всей душой и проповедовать своим высокородным питомцам Карамзина. В духе Карамзина, сентиментальном до слёз, велась вся литературная подготовка алчущих поскорее попасть в генералы. Гладкий, переполненный восклицаньями и восторгами стиль Карамзина и бессчётных его подражателей выдавался за недосягаемый образец. Вменялось в обязанность непременную чтение «Приятного и полезного препровождения времени» — журнала, выдаваемого в свет Пошиваловым, когда-то преподававшим в пансионе словесность, за то именно, что в этом бесцветном журнале над страждущим человечеством проливались преизобильные слёзы. На пансионском театре, обставленном хорошо, имевшем свой особый оркестр, совместными усилиями немногих пансионеров разыгрывались унылые драмы вроде «Доброго сына», битком набитые поучительными сентенциями вроде того, что красть нехорошо, как и лгать. Сочинения задавались непременно на того же сорта моральные темы, в которых следовало развивать похвальные мысли о том, что хорошо поступать добродетельно и дурно коснеть во грехе, или, разнообразия ради, посвящать свои юные думы одиноко скорбящей луне и все эти высокородные повесы и недоросли от двенадцати до пятнадцати лет, обращая принуждённые взоры к безвинному ночному светилу, твердили о своих бесцветно завядших годах, о невыразимой тягости жизни, к которой не успели ещё приступить, и милых радостях загробного бытия и слагали приблизительно такого рода стишки:

О человек! почто гоняться
За призраком и за мечтой?
Чем в мире хочешь наслаждаться?
Он весь наполнен суетой!