Дуэль четырех. Грибоедов

Баккаревич, Михаил Николаич, пылкий, совсем молодой, с взволнованным бледным лицом, профессор российской словесности, величайшей похвалой отметивший такого рода стишки, к груди прижав молитвенные руки, не обращал внимания, что грудь обтянута грубым казённым сукном, возглашал, что поэзия принадлежит к разряду самых приятных наук и является, представьте себе, усладительницей человеческой жизни, и самой солью поэзии объявлял её благозвучность:

   — От некоторых рифмы почитаются пустыми гремушками, и это сущая правда, когда в стихах только и достоинства что рифмы, когда в них нет ни огня, ни живости, ни силы, ни смелых вымыслов, которые составляют душу поэзии, — одним словом, когда в стихотворце нет дара. Стихотворный язык — это музыка. Иногда одна нота, нестройно, неправильно взятая, может испортить симфонию!

Вытянувшись, переставившись с каблуков на носки, декламировал наизусть:

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетённых,
Несчастных счастие и сладость огорчённых!
О, меланхолия! ты им милее всех
Искусственных забав и ветреных утех.
Сравниться ль что-нибудь с твоею красотою,
С твоей улыбкою и тихою слезою?

Вздыхал разнеженно, блаженно, помятым фуляром обтирал наполненные влагой глаза и с чувством продолжал излагать условия счастья, единственно возможного на этой суетной, грешной, изувеченной ложью земле:

Душою так же прям, как станом,
Не ищет благ за океаном
И с моря кораблей не ждёт,
Шумящих ветров не робеет,
Под солнцем домик свой имеет,
В сей день для дня сего живёт
И мыслей вдаль не простирает,
Кто смотрит прямо всем в глаза,
Кому несчастного слеза
Отравы в пищу не вливает,
Кому работа не трудна,
Прогулка в поле не скучна
И отдых в знойный час любезен,
Кто ближним иногда полезен
Рукой своей или умом,
Кто может быть приятным другом,
Любимым, счастливым супругом
И добрых милых чад отцом,
Кто муз от скуки призывает
И нежных фаций, спутниц их,
Стихами, прозой забавляет
Себя, домашних и чужих,
От сердца чистого смеётся
(Смеяться, право, не грешно
Над тем, что кажется смешно!),
Тот в мире с миром уживётся.[129]

Уже начинал он жить свободно, ускользнув из школы дядина воспитания. Дух необыкновенного, дух великого в нём возрастал. Стремления к мелкому, прозаическому, малоприметному были ему смешны и противны. Ну нет, твердил он сам себе беспрестанно, с усмешкой взглядывая на вдохновенного Баккаревича, он не желал удаляться в свой тихий домок от во все стороны распростёртого мира; не желал стеснять свою ненасытную мысль столь ничтожными, хотя и добрыми вседневными нуждами, и несчастье ближнего отравляло его, и ближним желал бы он быть полезным всегда, а не по одним случайным вдохновениям скуки; и друг ему необходим был не приятный, а верный; и уж когда суждено ему было писать, в стихах или в прозе, — как Бог призовёт, — то никак не для забавы себе и домашним своим, то есть дяде, которого, кстати, забавляли не стихи, а бостон. Ему жизнь представлялась не прозябаньем, а подвигом.

Да и время ли было для сладостных меланхолий? Время приступало иное. Молодой государь решился возвратить бесценное благо свободы безвинно заточенным и сосланным силой монарших капризов в прежнем правлении, упразднил злодейство канцелярии Тайной, дозволил ввозить европейские книги, объявленные прежде крамольными все до единой, учредил три новых университета, устремился отыскивать способы, которыми бы отныне утверждались законность и справедливость, объявил о намерении законом определить деяния самой власти верховной, ничем не ограниченной у нас никогда, положил себе целью предоставить свободу всем своим подданным, что в одной просвещённой Франции утвердилось единственно силой народного бунта и мстительным ножом гильотины.