Дуэль четырех. Грибоедов

   — Сутуловат, на мой вкус, близорук, всё щурится эдак, то и дело поднимает лорнет; лорнет привешен к кисти правой руки, вот, знаете, тут, вот где косточка у меня, я поглядел, а плечи округлые, лоб высокий, несколько обнажённый, глаза голубые, в глазах ровно бы какая-то грусть и задумчивость, я полагаю, Всевышнего воле благая покорность.

   — И без конвоя? Один?

   — Совершенно один.

   — Боже мой!

Передавали ещё, что молодой государь отыскивает где ни придётся истинно просвещённых, истинно даровитых помощников, однако ж, к удивлению своему, мало кого удаётся найти, случись, как на грех, недород.

Ахали, злорадствовали, разводили руками, он же не видел ничего мудреного в этой горькой неудаче нововводителя. Далее сословие высшее, по его наблюдениям пристальным, серьёзно не училось почти ничему, твёрдо сберегая традиции прежних московских бояр, и ничуть не помышляло о благе Отечества, в чём, как он себе представлял, глубокой причиной именно служило глухое невежество.

Князь Вяземский, Андрей Иваныч[130], отвратившийся от общества непросвещённого, из принципа не бывавший нигде, с немногими, которых милостиво к себе подпускал, делился своими чёрными мыслями, а немногие, знакомые с идеей сохранения тайны, условиями доверительности лишь понаслышке, в тот же день разносили мысли чудившего князя по жадной до слухов Москве:

   — Так говорит: отсутствие людей способных да просвещённых — вот черта нашего ничтожного времени. Бездарность и с ней вкупе нахальство, опасное даже при великих талантах, являются страшным пороком, облачённым в комизм оскорбительный. Впрочем, последнюю мысль невозможно понять. Далее говорит: отсутствие дарования объединяется с самоуверенностью неимоверной, шепчущей на ухо: мол, могу, да и баста! К тому всеобщая распущенность, забвение всего нравственного, всего честного и высокого. Это уж, князь, через край. Толкует: лишь бы нажиться, а каким путём — всё равно, лишь бы наслаждаться, лишь бы насытить самые низменные, самые животные страсти. Это уж клевета! Уверяет: у нас есть законы, однако ж беспрестанное противоречие одного и другого, особливо же наглость, с которой законам не повинуются именно те, кто их издаёт, открытое и нахальное лихоимство, безграничная роскошь, которая и есть первейшая причина всех зол, невнимание, даже презрение, с которым относятся к должности, ежели она многих выгод не доставляет, этого единственного для всех божества, перед которым решительно все преклонились, пороки, свойственные самой форме правления, самому строю общественному, которые разом поправить без опасности неминуемой невозможно, ибо пороки никогда не восходят снизу вверх, а нисходят сверху вниз. Тут необходимо нравственное воспитание целому обществу, о котором мы не имеем понятия. Далее нечто туманное: изучая историю, много размышляя над прихотливым ходом её, доходишь до того убеждения, что для государства, как и для отдельного человека, выпадают эпохи несчастные, когда при самых благих побуждениях не достигнешь и самых малых целей своих, даже наоборот, обнаруживаешь себя у прямо противоположно поставленной цели. Что бы это могло означать?

В самом деле, в уединённых размышлениях князя были резоны: вновь открытые университеты почти пустовали, не привлекая в свои гостеприимные стены довольно студентов. Сколько-нибудь даровитых русских профессоров в наличии обнаружилось до ничтожества мало. Молодой государь, сам принявший европейскую образованность от гражданина вольной Швейцарии, почитатель Руссо и Мабли, толковых профессоров распорядился выписать из просвещённой Европы, однако ж прибывшие немцы ни в какой мере не владели российским наречием, тогда как довольно многие из студентов не располагали столь обширно французским, чтобы разуметь предметы учёные, а не одну пустую светскую болтовню, не говоря уже о немецком или латыни, лишь немногим избранным доступных во всей своей полноте. К тому же в университеты вступать не имелось охоты, пристрастие к бескорыстному просвещению было явлением исключительным, повесы и недоросли предпочитали службу коронную или развесёлую, привольную жизнь, обогатясь заразительным примером отцов. Дошло до того, что Школа права, имевшая высокую цель поставлять русской службе понимающих дело юристов, необходимых для правильного исполнения хотя бы изданных в прежнее время законов, не набирала охотных для законоведенья слушателей.

Поразмыслив над странной прихотью русского просвещенья, молодой государь изволил распорядиться каждого, кто изъявит похвальную жажду определиться в столь несчастливую Школу, обеспечивать казённой квартирой, выдавать триста рублей содержания в год и поощрять четырнадцатым классом охоту к учению, однако ж и после объявления таких заманчивых привилегий явились слишком немногие, влекомые одним корыстным расчётом, а не иссушающей жаждой творить правосудие, так что у этих немногих при всём попустительстве педагогов не было обнаружено хотя бы минимальных способностей, надобных для прохождения курса, тогда как в Париже, в Сорбонне считалось до четырёх тысяч доброхотных студентов.