Дуэль четырех. Грибоедов

И ждал выстрела по себе, всё прикрываясь правой рукой с пистолетом, однако ж в позе величественной, Катенина бы сюда, чуть не Тальма.

Александр с бешено колотившимся сердцем слышал только в себе, что должен, должен этого скверного, этого ненавистного, этого бесчестного человека всенепременно убить, и, не подвигаясь к барьеру, хотя по праву дуэли имел возможность сократить расстояние, их разделявшее, на два шага, целя оскорбителю в пустую башку, привычным движением навёл пистолет прямо в цель.

Выстрел грянул.

Якубович вздрогнул всем телом, схватил обожжённый затылок левой рукой и с изумлением, широко раскрыв рот, поглядел на ладонь с полураскрытыми искривлёнными пальцами.

По счастью, пуля просвистела под самым затылком, не оставив не только царапины, но даже никакого следа.

Александр, с сердцем отбросив ненужный теперь пистолет, мягко, расслабленно опускаясь на землю, тоже по-французски, точно хотел поддразнить, с трудом выдавил из себя:

   — Несправедливая судьба...

Якубович к нему подбежал, тоже сел, положил его голову к себе на колени, оглядел руку, сказал, что пуля прошла сквозь мякоть ладони, задела мизинец, что опасности для жизни нет никакой.

Доктора, вопреки мудреной диспозиции Муравьёва, не оказалось на месте. Муравьёв, похожий на кошку, хватая руками траву, вскарабкался на берег оврага и поскакал сломя голову в горы на поиски пропавшего доктора.

Якубович, склонившись над ним, говорил возбуждённо и с облегчением, точно выстрелом тяжесть с сердца свалил:

   — Отныне мы квиты, ничего между нами. Я слово, мёртвому данное, честно сдержал, правила были выше меня. Против вас я зла не держу. Да, вот ещё, прошу извинить, что погорячился, выстрелил первым, это я признаю.

Александр мучительно улыбался, страшась, что потеряет некстати сознание, что при лёгкой ране в ладонь и стыдно и ужасно смешно, а кем-кем, а смешным он выглядеть не хотел:

   — Пусть это будет конец Петербурга.

Доктора наконец привели. Доктор сделал плотную перевязку. Муравьёв суетился, распоряжался тем, как уложить пострадавшего в бричку, уговаривался со всеми, что, мол, охотились вместе, что тут с лошади Грибоедов упал, что лошадь копытом ударила по руке.

Бричка прыгала на неровной дороге, качалась. От потери крови и нудной, ноющей боли к горлу то и дело подступала тошнота, слабость во всём теле, разбитом и вялом, сменило нервное возбуждение поединка — ему было нехорошо. Мысли всплывали как-то толчками, с перерывами, без видимой связи между собой. Он внезапно подумал, что навсегда потерял фортепьяно — слишком большой была плата за шалость; рыданья рвались у него из груди, да стыд разрыдаться прилюдно его удержал, и он только спросил, не открыв глаз:

   — Пальцы потеряют способность движения?

Отчего-то Муравьёв тотчас склонился над ним, громко и радостно отвечал:

   — Доктор нам подал надежду!

Александр с трудом раскрыл непослушные губы, но всё же отозвался со слабой иронией:

   — На то и доктор, чтобы надежду нам подавать.

Они шли по бокам брички, точно не решались оставить его одного. Муравьёв не в силах был удержать восхищения, так что голос его временами звенел:

   — Я думаю, что ещё никогда не было подобного поединка, совершенное хладнокровие во всех четырёх из нас, ни одного неприятного слова, ни одного недозволенного поступка между противниками. Как всё это было прекрасно!

Он слышал глупость ужасную. В самом деле, он между ними вечно был жить обречён, до самой могилы, достанет ли сил?

Мысль о жизни поразила его. Он был жив, ему была оставлена жизнь, он будет жить, по крайней мере, ближайшее время, год, или два, или двадцать.

Ликования по этому прекрасному поводу он не испытывал. Подумалось только, что уже ничто не помешает ему, что возрождение растленного духа, к которому он устремился, внезапно своей волей отправившись на Восток, может наконец состояться.

В другой раз он повторил про себя, что его возрождение может наконец состояться, и с горьким чувством исправил себя, что не состоится само собой ничего, что возрождение будет стоить труда, может быть, до кровавого пота, а откуда почерпнуть нравственных сил на такого рода труды Геркулеса, ведь только что, назад тому полчаса, он жаждал истово и не шутя пытался убить человека. Когда же он станет независим от несносных обстоятельств минуты, когда отвоюет свободу оставаться таким, каким есть: добрым, отходчивым, никому не желающим зла?

Господи, помоги!