Духи земли

Жалобный вопль растаял вдали. Дядя Цезарь вдруг отпустил Улисса и велел не кричать, это игра, дядя Цезарь просто хотел его напугать. Посыльная вскарабкалась на вершину волны и, наблюдая за ними, беззвучно тряслась от смеха, на ней было то самое платье из зеленого репса, который никто, кроме Цезаря, похоже, не узнавал. Ха! пусть забирает мою занавеску! Пусть отныне между озером и мной не останется никаких преград, только рыбацкие сети, что сушатся на песчаном берегу. Пусть смертельно бледный Улисс, вырвавшись, бежит между ледяными волнами. Посыльная, нос куриным клювом, лысый череп старого судьи, не менявшаяся с той роковой ночи, когда украла приданое мертвого младенца, чуть было не вмерзла в лед, как чайка. Потом подул фен, деревня бросилась к берегу, несколько савояров утонули. На следующий день пошел снег, тяжелые снежные птицы бесшумно падали с веток. Улисс, вернувшись из школы, взял палочку для серсо, валявшуюся на сундуке в коридоре, уронил ее, так синичка выпустит вдруг из клювика ольховый листок, и не смог поднять, потому что палочка уже укатилась за тысячу лье. Улисс кое-как добрел до своей комнаты, лег в кровать, толстые грязные ручки натянули одеяло до подбородка. Они с Авраамом мылись в эмалированном тазике и выплескивали воду в окошко на грядки. Спустя час Улисс уже не мог откинуть надоедливую челку, лезшую в глаза. Улисса повезли в больницу, Цезарь, доставив пять тысяч литров вина покупателю в Юру, возвращался во Фредег и столкнулся с печальным кортежем, когда тот повернул на улицу с домами, накренившимися назад под ударами древних волн. Собака, трусившая через дорогу к больнице, забежала во двор, выскочила обратно и понеслась прочь так быстро, что никто не успел понять, Фаро это, черный сеттер с рыжими подпалинами, клавший квадратную голову Улиссу на колени, исцарапанные кедровыми ветками, где все лето дети строили хижину, или нет. Улисс больше никогда не залезет на кедр, но грести немножко сможет, если Цезарь, проникшись любовью и состраданием, заботливо возьмет его на руки и усадит в лодку. Мадам две недели делала Улиссу массаж.

— Я буду массировать его каждое утро, — пообещал Эжен.

— Да, да, Эжен.

Еще Улисс вполне сгодился бы на то, чтобы считать ящики с виноградом{41} или срезать маковые коробочки. Раньше дети неделями, месяцами наблюдали за огромным розовым маком, распускавшимся на уровне их глаз. Дети… Цезарь скоро их догонит, сомнений нет. Сейчас дети гораздо ближе, чем после свадьбы Эжена, предзнаменованной появлением проклятого фиакра, ближе, чем за все десять походов Цезаря туда и обратно, отмечавших равноденствие и солнцестояние, между Домом Наверху и Фредегом, где он орал в конюшне и кидал об пол вилы; Эмиль, воспитанник общины, вжавшись в стену, загораживал лицо от побоев жалкой фиолетовой рукой и при первой возможности, если удавалось прошмыгнуть под брюхом лошади, выскакивал за дверь и, укрывшись в сырой каморке, где кишмя кишели уховертки, мешал темную жижу в треснутой банке из-под варенья. Почти в то же самое время, когда одежда чучела, свадебный костюм, побитый молью, занимает место в шкафу Фредега, и пуговицы пиджака, похожие на панцирь майских жуков, обрастают тканью и новехонькими выходят из-под земли, на мостовую выезжает проклятый фиакр. Сколько раз потом в воспоминаниях Эжена и Цезаря этот фиакр, покачиваясь, проедет мимо.

Два брата, сейчас уже никто не скажет, что их привело на несколько дней в город часовщиков, увидели фиакр, который, приседая на рессорах, медленно со скрипом катил по заснеженному тротуару. Рядом, держа в своей руке протянутую из окошка руку в белой лайковой перчатке, шагал степенный старик. Цезарь надушился ландышем, водрузил цилиндр на рыжую шевелюру. Деревья на подъездной дороге казались огромными, вдалеке в густом тумане мерцали огни дома, где устраивали бал.

Когда все кончено, — напевал Эжен, —

И умерла прекрасная мечта,

Вдруг появляется повозка. И кто же там?

Кто протягивает ручку своему папа?

Это — чудесная девушка,

Тра-ла-ла, ожила чудесная мечта.

Цезарь и Эжен затянули потуже галстуки, узкие, черные, как у служащих похоронного бюро. Фиакр остановился, юная особа в пышном, с рюшами и оборками, платье с трудом выбралась наружу, так вот почему отец, провожавший ее на бал, всю дорогу шел пешком, не выпуская протянутую из окошка фиакра руку, чтобы не отстать. Бюст, поднимавшийся по лестнице перед Эженом и Цезарем, утопал в белом цветочном венчике. Другие бюсты сидели в ряд на стульях вдоль стены, и крупные руки, спрятанные под белыми лайковыми перчатками, бесшумно обмахивали их веером. Черные костюмы, вынашивающие будущих пугал для виноградников, цилиндр, раскинутые руки распятого, спешили к дверям бальной залы.

— Как ты думаешь, вон там случайно не особа из фиакра?