Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Примерно через сотню шагов коридор расширился в просторное помещение. Оно словно было усыпано хрусталем; свет факелов плясал на стенах тысячью разноцветных огоньков; в воздухе стояло мягкое мерцание; Франциска вновь находилась рядом со мной, совершенно преображенная. Но все это великолепие было лишь вступлением к последующему представлению. Просторное помещение вновь сузилось в тесный проход, который вел в сводчатый зал, несравненно более роскошный, чем первый. Две огромные, уставленные свечами люстры висели, окутанные густой таинственной дымкой, в которой только вблизи можно было что-либо различить. Углубившись в залу, я заметил, что боковые стены затянуты черной тканью, поверх которой прикреплено множество зеркал. Впереди находилось некое возвышение с креслами по обеим сторонам, которые, все без исключения, были заняты сидящими на них незнакомцами. Под люстрами стояло два стула, почти у самого края большого, находящегося посредине провала. Мое внимание поначалу приковано было к этому многозначительно зияющему отверстию, в глубине которого, как мне казалось, слышался шепот. Только позднее взглянул я на сидевшее передо мной собрание. На самом высоком кресле устроилась необыкновенно нескладная персона, по правую ее руку расположились четверо женщин, по левую — пятеро мужчин. Среди первых мне бросилась в глаза девушка необыкновенной красоты, но великолепие ее внешности лишь оттеняло охватившие красавицу скорбь и возмущение. Сдерживаемое пламя блистало в ее замирающем взоре, в груди кипела ярость, отчего лицо ее то горячо вспыхивало, то покрывалось смертельной бледностью. Все собравшиеся были охвачены таинственной скорбью; едва нас ввели, замер каждый вздох. При наступившем мучительном молчании было слышно, как кровь пульсирует в жилах.

Наконец юная красавица бросилась пред возглавляющим заседание чудовищем на колени. Гнев, казалось, одарил ее тысячью рук и тысячью голосов, и в бешеном исступлении громко исторгла она из себя свою внутреннюю бурю. Она обвиняла молодую даму и меня, — она называла меня любовником последней и требовала, чтобы нас обоих казнили. Франциска все это время почти без чувств покоилась на своем стуле: казалось, жизнь на время покинула ее, но только с тем, чтобы вернуться с удвоенной силой. Смертельно бледная, но вполне владеющая собой, она поднялась, бесстрастно готова была она предаться своей судьбе, но защищала меня: она клялась, что до того самого часа никогда в своей жизни меня не видела. Ее неустрашимость, ее неземное, нечеловеческое спокойствие и самообладание могли бы воодушевить умирающего, — меня же охватил гнев, разрешившийся множеством проклятий. Я сослался на мой темляк, назвал свой титул и имя, поклялся, что смерть моя не останется неотмщенной и виновники, несомненно, будут разоблачены. Моя вернувшаяся сила к сопротивлению, горячность речи и — ах! до конца дней не знать мне покоя! — то, что я совершенно позабыл о молодой даме и говорил лишь о себе и своей жизни, казалось, произвели на собравшихся определенное впечатление. Но едва я только высказался и вновь воцарилась напряженная, мертвая тишина, взглянул я мельком на свою спутницу. Она также бросила на меня взгляд. О Боже! — как только я не умер в сей же миг! Казалось, эти очи будут ожидать меня в иной жизни, на протяжении вечности не покинут они меня! То был взгляд великой, ангельской души, смешанный с тихим, стеснительным презрением к моей трусости. Нежная тоска растворилась в жестком холоде гипсоподобного бюста, слабая искорка, казалось, мелькнула в последний раз на поверхности, прежде чем угасли все чувства, которых я не оценил и которые предал. Неистовство охватило меня; но вместо того чтобы броситься в зияющий у наших ног провал, распахнутый навстречу мне, словно дружеские объятия, я забился, словно дитя, пытаясь разорвать прочные путы, разрыдался и почти без чувств упал назад в свое кресло.

Собравшиеся заговорили о нас на незнакомом мне наречии. Наша обвинительница вмешивалась порой в разговор, пронзительно восклицая. Не без хлопот ее удалось унять. После наступившего затем глубокого молчания приблизилась она ко мне. Почти близкая к обмороку, спросила дрожащим голосом, готов ли я умереть либо дать клятву никогда и никому не рассказывать о том, что открыла мне Франциска, и в течение целого года не упоминать ни единым словом о приключившихся со мной событиях. Принесли Библию, и я — о, несчастный! — поклялся. Меня предупредили, что нарушение клятвы будет стоить мне жизни, хоть бы я и под землей укрылся.