Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Это оправдало себя. Я прождал примерно четверть часа, потом еще и еще столько же, но по-прежнему оставался в одиночестве. Поначалу мне удалось успокоиться, но столь долгого ожидания я не сумел выдержать. С каждым ударом пульса, все более и более отдалявшего меня от момента моего прихода сюда, страх мой возрастал, и, когда охвативший тело жар перешел наконец в лихорадочную дрожь, достиг он своего пика. Постепенно, однако, вероятно оттого, что снаружи все сильнее сиял день, свет которого просачивался через маленькое отверстие в стене, пространство вокруг меня сделалось определенней и отчетливей, так что я мог уже различить самого себя. Наконец передо мной распахнулась дверь, двое закутанных в покрывала людей с факелами приблизились ко мне, приветствовали кивками и протянули руки, чтобы помочь подняться. Самое удивительное, любезный граф, что страх мой в этот миг совершенно исчез и я почувствовал себя так, как если бы находился среди братьев. Достойная любви большая семья простерла навстречу мне свои объятия, желая принять и приветствовать меня, чтобы дать мне впоследствии совершеннейшее, изобильное счастье в своем пристанище.

При ярком свете одного из светильников, освещавших просторную залу с зеркальными стенами, моему изумленному взору предстало многочисленное собрание окутанных белыми покрывалами людей. Они сидели в низких креслах, поставленных на неком возвышении, и тут же находился, очевидно, глава общества. Перед ним стоял стол, на котором были книги, распятие, кинжал, кубок[146], а также некоторые неизвестные мне предметы. Под другим светильником я заметил предназначенное мне пустое кресло. Несколько мгновений собравшиеся хранили торжественное молчание, и только после того, как мои провожатые вновь заняли свои места, человек, сидевший напротив меня на возвышении, встал.

Он подошел к столу, все еще окутанный покрывалом. Но тут он наконец откинул его со своего лица. Что за величаво-прекрасная, несказанно притягательная внешность, исполненная небесной доброты, в сочетании с отпечатком горького опыта! Чистый, парящий над земным бытием взор и ясный лоб, незамутненный повседневными хлопотами. Казалось, в старце этом сосредоточился неколебимый замысел нового мироустройства, совершенный образ высшей человечности. Я мог бы преклонить колена перед его величием и молиться на него.

— Ты пришел сюда, Карлос, чтобы познакомиться с нами, — заговорил он мягким голосом.

Молчаливо я выразил свое согласие.

— Так разоблачитесь же, братья!

Все собравшиеся откинули с голов покрывала. Неописуемо волнующая сцена! Лица их были полны апостольского достоинства. Тут же находились старик и мой добрый Якоб. Я готов был увидеть в них вновь обретенных друзей. Но во взгляде каждого сквозила сумрачная серьезность. С тревогой ожидали они продолжения разговора.

— Чего ты хочешь от нас, Карлос? — вновь заговорил старший.

— Ты только что сам сказал, почтенный отец: я хочу познакомиться с собравшимися.

— Чтобы к ним присоединиться?

— Я, как всякий человек, имею прирожденные обязанности; если они не будут тобой нарушены, тогда я твой.

— Каковы же эти обязанности?

— Любить людей, делать добро каждому, кого бы ни встретил, прощать ненавидящему и быть благодарным тому, кто ко мне добр.

— Любить каждого человека?

— Да, отец.

— И это обязанность, которую ты стремишься исполнять вопреки обстоятельствам и наперекор собственному рассудку и влечению сердца?

— Противостояние обоих последних оказалось бы тут бессильно.

— Тогда ты непригоден для нашего Союза. Уведите его, братья!

— Не отвергай меня так скоро, отец. Скажи мне поначалу, чего ты от меня хочешь и чего требует Союз от братьев. Клянусь тебе, что буду откровенен и, если возможно, стану принадлежать тебе всецело.

— Мы ничего от тебя не требуем, Карлос, кроме того самого, на что ты, по собственному утверждению, не способен. Чтобы нам принадлежать, ты должен быть свободен от всех привязанностей, которые для людей священны. В мире нам принадлежит лишь одиночество. Задуши родного отца, воткни любящей сестре в грудь кинжал — и мы примем тебя с распростертыми объятиями. Если же общество людей от тебя отвернулось и ты, преследуем законом, причислен государством к подонкам, добро пожаловать к нам. Но слезы человечности мешают нашему Союзу[147].

— О, как это ужасно!

— Почему ужасно? Мы не предлагаем подделок. То, от чего ты откажешься, обретешь ты здесь в миллион крат. Одно-единственное семя принесет богатый урожай. Или для тебя ничто — назвать весь огромный мир своим? Или это невыгодная, нечестная сделка — взамен сестры обрести тысячу братьев? И не стоит ли пролить одну каплю крови из своей собственной груди, чтобы спасти миллионы людей?

— Я слышу твои слова, святейший отец, но не могу их постичь.

— Несчастный! Принадлежи тогда праху, порожденье которого ты есть. Твои незрячие очи не могут увидеть свет, и сердце твое истает в тоске убогой жизни.