Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Первая ступень отпадения – мысленная, мечтательная – связана с рождением «идеи»: «Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, <…>, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности» (13; 73). Источник рождения идеи жизни из себя, как заявляет Подросток, жажда могущества. Реминисценции из Библии и Пушкина обнаруживают богоборческий характер идеи. Мотив богоборчества пронизывает главу, в которой Аркадий излагает свою идею.

Стоит отметить, что тема демонизма идеи разворачивается здесь по нарастающей. Сначала герой говорит о способах достижения цели: упорстве и непрерывности. Как он полагает, уличная наука, биржи, банкирское дело, акции покорятся силе его воли: «Ума, что ли, тут так много надо? Что за Соломонова такая премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость, знание придут сами собою. Только бы не переставалось “хотеть”» (13; 70). Упоминание Соломоновой премудрости вскрывает богоборческую направленность идеи. Известно, что в книге Притчей Соломоновых и в книге Премудрость Соломона премудрость заключается в уразумении человеком того, что миром правит Бог и что, следовательно, участь человека зависит от воли Божьей, от степени близости человека к Богу. Другими словами, премудр тот, кто в хаосе жизненных событий способен увидеть действие Промысла Божьего. Выражение: «Ума, что ли, тут так много надо?» – реминисценция из книги Притчей Соломоновых: «Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои» (Притч. 3: 5–6). Напротив, герой полагается на свой ум, на свои силы и занят не поиском воли Божьей, а преследованием своей.

Далее возникает тема могущества. И здесь Аркадий вспоминает монолог Барона из «Скупого рыцаря»:

Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? Как некий Демон
Отныне править миром я могу… <…>
Мне все послушно, я же – ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою; с меня довольно
Сего сознанья…

[Пушкин, 1995, т. 6., 110–111]

Как и Подросток, Барон провозглашает полную свободу: «Мне все послушно, я же – ничему». Принимая идею саможизни и могущества, изложенную пушкинским героем, Аркадий соглашается и с демонической ее природой.

Апофеоз могущества видится Подростку в том, чтобы отдать накопленное богатство людям: «Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я бросил их в грязь, как вран, кормило бы меня в моей пустыне» (13; 76). Эта фраза является реминисценцией из 3 книги Царств на слова Бога к пророку Илии: «И было к нему слово Господне: пойди отсюда и обратись на восток и скройся у потока Хорафа, что против Иордана; из этого потока ты будешь пить, а воронам Я повелел кормить тебя там. <…>. И вороны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил» (3 Цар. 17: 2–4, 6). Ворон, кормящий Илию, суть знак Божьего Промысла и Божьего могущества, знак того, что только Богом жив человек. Подросток же мечтает питаться сознанием своего могущества.

Как можно заметить, герой последовательно искажает библейские тексты: в таком же ключе, как отмечалось, он истолковывает притчу о блудном сыне (13; 131).

В комментариях к роману в ПСС отмечена только ветхозаветная реминисценция (17; 374). Но здесь явно прослеживается контаминация библейской притчи о блудном сыне и изречения из книги Бытия: «Оставит человек отца и мать свою и прилепится к жене своей…» (Бт. 2: 24) Обращает на себя внимание то, что герой в обоих случаях говорит об уходе от отца, не вспоминая при этом матери.

Так, пусть и в перевернутом виде, в сознание героя входит реальность грехопадения, причиной которого, как следует из библейского повествования, стала гордость: Адам и Ева согласились с тем, что они «будут, как боги».