Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Случай из детства, описанный Достоевским, вводит нас в самое средоточие его христианского символического миросозерцания. Писатель только тогда в истинном свете увидел каторжан, когда в его сердце снизошли любовь и покаяние. Отсюда следуют основополагающие для мышления Достоевского выводы: 1. познание сущности фактов действительности и человека предполагает нравственную чистоту сердца; 2. внутренний духовный мир – это не мир помыслов и переживаний, не мир рефлексии и философского мышления, нет, это мир жизни души в вере, любви, надежде, покаянии и смирении – в труде души над собой, в исполнении заповедей Христовых; 3. если человек не идет путем самосовершенствования, как понимает этот путь православная традиция, то ему, что неизбежно, будет доступна только внешняя сторона фактов действительности и человека.

Это уже христианское понимание соотношения внутреннего и внешнего. Внутреннее, понятое как «жизнь во Христе» – это и есть видение внутреннего человека в перспективе его личного спасения. Все остальное – факты действительности, ряд событий личной жизни, жизни народов и человечества, в том числе и мир помыслов и переживаний, – составляет внешнее. На таком понимании внутреннего и внешнего формируется символическое мышление Достоевского в 70-е годы.

В это время у Достоевского появляется представление о двух знаниях – внешнем (знание правил веры) и внутреннем (сердечное знание Христа): «Говорят, что русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о нем существует вполне» (21; 38).

Для истинного знания требуется нравственное развитие: «Тут, видите ли, чтобы понимать что-нибудь в душе человеческой и «судить повыше сапога», надо бы побольше развития в другую сторону, поменьше этого цинизма, этого «духовного» материализма; поменьше этого презрения к людям, поменьше этого неуважения к ним, этого равнодушия. Поменьше этой плотоядной стяжательности, побольше веры, надежды, любви!» (21; 86)

Постепенно в художественном сознании Достоевского из различения внешнего и внутреннего знания складывается представление о двух реализмах. Один реализм отображает текущую действительность и боится всего идеального: «Реализм есть ум толпы, большинства, не видящий дальше носу, но хитрый и проницательный, совершенно достаточный для настоящей минуты. Оттого он всех увлекает и всем нравится, всем по плечу» (20; 182). Но так как все, что совершается с человеком в истории, станет понятным и доступным только по ее окончании, то такой реализм погрешает против правды (24; 247).

Заканчивая работу над романом «Идиот», Достоевский в письме к А. Н. Майкову от 23 декабря 1868 года формулирует начала другого – своего – реализма, который он называет идеализмом и одновременно исконным, настоящим реализмом, и отличает его от реализма современных реалистов и критиков и, тем самым, вводит понятие двух реализмов: «Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм – реальней ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все русские пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, – да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм. Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает» (28₂; 329).

То, что русское общество духовно пережило за определенный отрезок исторического времени, то есть то, что происходило с душами русских людей, отобразилось в фактах действительности. Этого не видят реалисты не только потому, что не дают хода идеальному, но и по той причине, что идеал мелко плавает.

В письме к Н. Н. Страхову от 10 марта 1869 года Достоевский отделяет себя от тех реалистов, которые пропускают действительность через свой идеал, но такой идеал, который не соответствует глубинной сущности действительности: «У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив. <…> И какая мелочь и низменность воззрения и проникновения в действительность. И все одно да одно. Мы всю действительность пропустим этак мимо носу. Кто ж будет отмечать факты и углубляться в них? <…>. Неужели фантастичный мой «Идиот» не есть действительность, да еще самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества, – слоях, которые в действительности становятся фантастическими» (29₁; 19).