Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Здесь у Достоевского выражены принципиальные для его символического миросозерцания положения: 1. история осмысливается через такие точки и пункты, в которых исторический процесс предстает в своей цельности; 2. цельность, сущность, истории заключается в идее спасения; 3. постижение истории в ее цельности позволяет предвидеть логику ее дальнейшего становления; 4. главный принцип изложения истории – наивность.

Хотя прямого указания на то, что сущность истории состоит в идее спасения, здесь нет, тем не менее, это очевидно из начертанного в отрывке образа падения Византии. Последняя обедня в Софийском соборе и осквернение собора мусульманами свидетельствуют о том, Византия перестала быть местом истинного поклонения Богу. Там, откуда уходит истина, более невозможна правильная дисциплина в Церкви и правильное ведение и исполнение заповедей – путь личного самосовершенствования становится проблематичным. Православие переходит в Россию, и теперь перед Россией стоит задача обновить христианство всеславянской православной идеей. Что скрывается за этим выражением? Россия, русский народ становится тем, кто хранит истинный образ Христа, то есть сохраняет опытное знание правильного, истинного пути личного самосовершенствования. Падение Византии потому и видится частью русской истории, что в ней совершается, развивается процесс спасения человечества. Параллель с Европой проводится также по точкам, в которых европейская история проявляется в свете верности или неверности Христу.

Изложение истории в ее главных точках и пунктах в свете идеи спасения воспроизводит принципы изложения истории богоизбранного еврейского народа в Священном Писании: в Ветхом Завете излагается не вся история евреев, а только те точки и пункты, где проявляется ее, истории, целеполагание. И это и есть принципы духовного символизма. Напомним высказывание свт. Игнатия Брянчанинова: «Ветхий Завет, – в нем истина изображена тенями, и события со внешним человеком служат образом того, что в Новом Завете совершается во внутреннем человеке…»

Но прямого воспроизведения библейского изложения у Достоевского не происходит. И понятно – почему: библейские книги написаны под действием Божественной благодати. Как сказано у ап. Павла, «все Писание богодухновенно» (2 Тим. 3: 16). Достоевский не мог претендовать на богодухновенность. В «Дневнике писателя» за 1876 год в главке «Два самоубийства» он пишет о том, что всякая трактовка фактов действительности оказывается ниже самих этих фактов: «…никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и то понаглядке, а концы и начала – это все еще пока для человека фантастическое» (23; 144–145).

Вместе с тем, в христианской письменности есть опыт изложения истории на библейских принципах вне притязания на богодухновенность, которым писатель и воспользовался. Это – летопись. Христианский историк – летописец. Летописная история также выборочна, как и история библейская [Водолазкин, 11]. Выборочность здесь, как и в Священном Писании, носит сотериологический характер: летописец воспринимает всемирную историю как историю спасения.

Конечно, всемирная история и история спасения, как она отображена в Библии, различались византийскими и древнерусскими хронографами, но всемирная история оценивалась зачастую как материал истории спасения. Так, например, византийский историограф Георгий Амартол создание Римской империи рассматривает как подготовку к пришествию Христа, хотя сама по себе история римлян к священным событиям не относится [Водолазкин, 2008, 16–17]. История в христианских летописаниях излагается вне прагматических – политических, экономических, и т. д. – причинно-следственных связей [Водолазкин, 2008, 18]. Связь между событиями в летописи, как и в Библии, видится не в горизонтальной плоскости земного бытия с его суетой, а в вертикальном измерении отношений с Богом. Фрагментарность библейской истории в сравнении с историей античной хорошо прослежена в работе Э. Ауэрбаха «Мимесис»: «Ветхий Завет по своей композиции куда менее целен, чем поэмы Гомера, он составлен из разнородных кусков, и это гораздо заметнее бросается в глаза, но все без исключения куски входят в единую всемирно-историческую связь, и в этой связи содержится толкование всей всемирной истории. <…>. Насколько разрозненнее, обособленнее в своем расположении по горизонтали стоят эти рассказы, целые группы рассказов, по сравнению с «Илиадой» и «Одиссеей», настолько крепче их связь по вертикали, – объединяющая их всех под одним знаком» [Ауэрбах, 1976, 37–38].