Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Взгляд на себя открывает Достоевскому, что веры настоящей у него нет, что связь с Богом – мечтательная. Приходят муки неверия. Неверие – это такая же страсть, как и другие, и с которой так же нужно бороться. Ничего этого писатель еще не знает. Но интуитивно понимает, что бороться нужно. В письме к Фонвизиной он высказывает свой знаменитый символ веры: «Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я сложил себе символ веры, в котором для меня все просто и свято. Этот символ очень прост; вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось остаться с Христом, нежели с истиной» (28₁; 176). Здесь уже любовь к Богу и потребность евангельской веры: не поверите как дети, не наследуете Царства Небесного. И главное – это ведь попытка бороться с помыслом неверия: пусть мне даже докажут – все равно буду держаться Христа. По сути, с этого момента и начинается духовная жизнь Достоевского, которая ведь и состоит, по слову игумена Никона Воробьева, в борьбе с помыслами.

Со дней ареста и на каторге начинается многолетнее и многотрудное перерождение русского писателя. В нем появляются ростки покаяния, что сразу сказывается на видении того, чего ранее не видел: «Как оглянусь я на прошлое, да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неумении жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, так кровью обливается сердце мое» (28₁; 162).

Он все лучше начинает видеть себя и видеть себя хуже других, что приводит к проникновению в мир внутреннего человека. Вот что пишет брату Михаилу: «Люди везде люди. И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны. <…> А между тем характер мой испортился; я был с ними капризен, нетерпелив. Они уважали состояние моего духа и переносили все безропотно» (28₁; 172).

Очень важное свидетельство. Что значит «отыскать под грубой корой золото»? Это означает научиться не осуждать человека. Механизм осуждения состоит в том, что человек осуждает в другом то, что есть в нем самом, только в другой форме и степени. В этом смысле осуждение – это форма самооправдания, так как в осуждении человек как бы себя убеждает, что он не хуже других. В результате осуждения вместо видения внутреннего человека доступным оказывается видение поверхности – «грубой коры».

Но духовная жизнь предполагает «взлеты и падения», стремление к сосредоточенной в духе жизни и уклонения от нее. С одной стороны, в нем начинают формироваться начала христианского миросозерцания – так он задумывает статью о христианском искусстве; с другой стороны, его христианские представления не выходит из круга социальности, так что христианство Достоевского 50-х – начала 60-х гг. можно назвать социальным христианством.

В чем суть этого направления мысли?

Одним из основателей социального христианства был Ламенне, который произвел ценностную перестановку между внутренним и внешним: он связал грех с социальностью. «Бедность – дочь греха <…>. Хотите вы потрудиться на уничтожение бедности, – трудитесь на уничтожение греха, сначала в себе, затем в других, а затем – рабства в обществе» (Ламенне, 1906, 23–24). Заповедь любви здесь не путь к исцелению души, не путь к единению с Богом, а путь к социальной справедливости. Такое миросозерцание не предполагает покаяния, оно обходится без него. Но содержание покаяния – исправление, перерождение человека – это то, без чего христианская мысль не может обойтись. И в этом смысле, правильнее будет говорить не об отсутствии идеи покаяния в социальном христианстве, а о замещении покаяния другими понятиями, в частности, идеей оправдания.

Социальная справедливость как таковая имеет свою логику, которая выражается в двух требованиях – в требовании обличить тех, кто нарушает социальную справедливость, и в требовании восстановить права тех, кто претерпевает социальную несправедливость. Пафос обличения не был близок Достоевскому, поэтому идеи социального христианства у писателя в указанный период выражаются в идее оправдания «униженных и оскорбленных».

В романах «Село Степанчиково и его обитатели» и «Униженные и оскорбленные» идеи социального христианства получают свое художественное выражение.